Видиадхар Найпол - Территория тьмы

Они были гораздо беднее, чем она предполагала. Даже «Ливард» оказался им не по карману. На следующий день они собрались переезжать куда-то в другое место, и утром поднялся шум вокруг выставленного им гостиничного счета.

Азиз докладывал мне:

— Он говорить, я завышать цену. Он говорить: «Зачем ты рассказывать другому саибу, что я женился?» Я говорю: «Зачем вы таиться? Мужчина женится. Это навсегда. Он устраивать пир. Он приглашать. Он не прятаться. Так почему мне не рассказывать? Вы будить моего саиба, и он жаловаться».

— Азиз, а ты уверен, что не завышаешь плату?

— О, нет, саиб.

— Но он же совсем не богат, Азиз. Он сам не ожидал, что женится, когда приедет в Кашмир. Сколько они истратили на брак?

— О, саиб, сколько они истратить? Кто-то давать муфтию пять рупий, кто-то десять, кто-то пятьдесят.

— И сколько же они дали?

— Сто рупий.

— Но это же бесчеловечно! Ты должен был удержать его. Ему не по карману сто рупий! Неудивительно, что теперь ему нечем заплатить тебе.

— Но это же навсегда, саиб. Ты жениться на американской мемсаиб, ты давать большой пир. Ты давать персидская кхана, фейерверки бангола. Ты не прятаться. А они не давать пир, они ничего не давать.

— Да, мемсаиб — американка, но у них нет денег.

— Нет, саиб. Они прятаться. Много людей приезжать в Кашмир и думают, что здесь ничего не значить. Они думать, что кашмирская свадьба не значить. Но брачная бумага — это документ для суда, саиб.

И Али Мохаммед принес мне экземпляр свидетельства о браке, на котором я увидел подписи Зенобии, Рафика и мистера Батта.

— Они не прятаться, саиб, — сказал Азиз. — Они жениться честно.

Дело было не только в деньгах. Они чувствовали, что уязвлена их гордость — и кашмирская, и мусульманская. Они же приняли у себя новообращенную, а теперь боялись, что их одурачат.

— Он не платить, — сказал Азиз, — я забирать ситар.

Но Рафик обежал весь Шринагар и занял необходимую сумму. К полудню они с Зенобией уже приготовились уезжать. Мы обедали, когда Зенобия зашла попрощаться. За занавеской, висевшей в дверном проеме, нерешительно стоял мужчина.

— Рафик! — позвала она его.

Он вошел и встал позади нее, в нескольких шагах.

Самообладание мгновенно покинуло ее. Она поняла, что нам известна гульмаргская история.

— Это, — произнесла она с ощутимым смущением, — мой муж.

Я ожидал увидеть человека более измученного, более изможденного. Он оказался мужчиной среднего роста, крепкого телосложения, с округлым лицом с грубоватыми чертами. Я ожидал увидеть бесноватого, дерзкого человека. А он оказался чудовищно застенчивым, с сонными глазами; у него был такой вид, словно его застигли за курением, и он пытался спрятать зажженную сигарету за спиной и одновременно проглотить дым, не закашлявшись. Он был музыкантом и индийцем: я ожидал увидеть длинные волосы и белую рубаху с широкими рукавами, а не эту по-армейски короткую стрижку и сшитый у индийского портного желтый костюм.

Не таким я представлял себе человека, который заставлял свой ситар рыдать за него по ночам; передо мной стоял всего лишь такой человек, который не хотел, чтобы о его женитьбе узнали другие. Бедный Рафик! Он приехал в Кашмир просто отдохнуть; он уезжал отсюда измученным, обнищавшим, женатым. Раньше я думал, что страсть — это дар, особая способность, которой разные люди наделены в неравной степени. А сейчас мне подумалось, что это нечто такое, что, при сложном стечении обстоятельств, может настигнуть каждого из нас.

Он по-военному пожал мне руку. Вытащил из внутреннего кармана невзрачную авторучку и гладким, секретарским почерком записал свой адрес — теперь и адрес Ларэйн, теперь Зенобии.

— Обязательно приезжай в гости, — сказала она. — Приезжай как-нибудь к нам на ужин.

Потом они исчезли за занавешенным дверным проемом, и я больше никогда не видел Рафика.

Нам тоже пора было паковать вещи и уезжать, прощаться и с горами, и с нашей комнатой, выходившей на две стороны света. Стебли тростника побурели; под вечер по главным водяным путям проплывали шикары, груженные срезанным тростником. А подсолнухи — их стебли сделались совсем толстыми, и птицы клевали семечки из черных, выжженных цветочных сердцевин, — однажды срезали все до единого и сбросили кучкой возле кухни. Теперь сад выглядел голым и опустошенным, а культи подсолнухов были белыми, как древесные пеньки.

Как-то вечером Азиз пригласил нас на ужин в свой высокий кирпичный дом на озере и самолично отвез нас туда (прихватив накрытый салфеткой кувшин с водопроводной водой из гостиницы). Ночь, фонарь на шикаре, тишина; дом, к которому мы подплывали по водному переулку, между плакучими ветвями ив; и Азиз, державшийся с какой-то старомодной учтивостью. Мы ели, сидя на полу в комнате наверху, откуда вынесли всю мебель и удалили всех людей, о чьем присутствии мы, впрочем, догадывались по близкому шепоту и по шорохам; Азиз сидел перед нами на коленях и беседовал — уже не гостиничный слуга, но гостеприимный хозяин: важный, независимый, человек состоятельный, человек с убеждениями и, наконец, — когда появились женщины с младенцами — ответственный семьянин. Стены дома были толстыми, уютно закопченными, в них имелось-множество сводчатых ниш; окошки были маленькие. Эта комната обещала и праздность, и тепло от угольных жаровен зимой, когда озеро замерзнет, покрывшись таким прочным льдом, что по нему сможет проехать джип: мы будем следить за сводками погоды в Шринагаре.

После нашего последнего ужина в гостинице мистер Батт собрал для церемонии раздачи чаевых весь персонал: Азиза, Али Мохаммеда, повара, садовника, мальчишку-раз-норабочего. Свадьба их разочаровала; я надеялся, что не разочарую их еще больше: на их улыбчивых лицах читалась вера в том, что эпоха стиля еще не закончилась. Они принимали мои подарки и мои отпечатанные характеристики с изящными мусульманскими жестами; они продолжали улыбаться. Быть может, они просто проявляли вежливость; быть может, они научились приспосабливаться к измельчавшей эпохе. Но Азиз был действительно доволен. Я догадался об этом по тому равнодушному движению, каким он сунул мои деньги, вначале оценив полученную сумму, в карман. Он принял хмурый, деловитый вид, как человек, обремененный нескончаемыми обязанностями: деньги для него сейчас менее важны, чем наведение порядка в столовой. Он расслабится, как только выйдет отсюда; все остальные тоже расслабятся. И позже, вечером, придя на кухню, чтобы последний раз посидеть у кальяна, я застал их всех врасплох: они хихикали над характеристикой, которую я написал — довольно прилежно — для мальчика-чернорабочего.

Мы уезжали ранним утром. Мистер Батт отвез нас на лодке к приозерному бульвару. Еще не рассвело. Гладь воды была неподвижна; на бульваре нас ждала тонга. Мы проехали мимо запертых плавучих домов, мимо лотосовых клумб. На балюстраде бульвара какой-то мужчина занимался гимнастикой. Покатая крыша над двуколкой опускалась очень низко — нам приходилось нагибаться, чтобы увидеть озеро и горы. Город собирался с минуты на минуту проснуться, а возле Центра приема туристов, когда мы до него доехали, царило адское оживление.