Мария Донченко - Оранжевый туман

Неожиданно Виталик нашёл себе оппонента для политических дискуссий, по которым истосковался за год с лишним в тюрьме. Нашёл в лице своего подельника, Макса Васильченко, с которым они ехали на судебные заседания в автозаке, и, поскольку дорога занимала порой много часов, у них было время и было о чём поговорить.

Биография Максима не отличалась чем-то особенным. Он был моложе Виталика. Жил он тоже в Люблино, в нескольких кварталах от Нецветовых, ближе к тому месту, где произошло убийство. В отличие от Виталика, одиннадцать классов он не закончил, ограничившись девятью. В шестнадцать лет отобрал у кого-то мобильный телефон и получил три года условно за грабёж. В армию его не взяли из-за судимости, на работу устроиться не удалось, и, как понял Виталик, особых усилий в этом направлении его товарищ по несчастью не прилагал.

— Приходил я, честно, на стройку, — говорил он Виталику, — не берут. Потому что москвич и русский. Одни чурки у них работают. Нет работы для русских в Москве. Вот ты сам кем был?

— Курьером, — отвечал Виталик.

— И что, платили деньги?

— Не особо. Десятку отдавал матери на еду и коммунальные платежи, оставалось на пиво и сигареты, — Нецветов не считал нужным скрывать своё материальное положение. За их долгие поездки он успел рассказать Максу, в общих, конечно, чертах, и про детство, и про неудачные попытки отца наладить бизнес в Москве, и про дальнейшую свою жизнь…

— Вот видишь, — доказывал ему Васильченко, — ты на свою жизнь посмотри! Тебя ж с родителями чурки из дома выгнали, а ты их защищаешь!

— Я не их защищаю, — объяснял ему Виталик, — а ту систему, которая была. Ты же борешься не с причиной, а со следствием. Вот зарезал ты узбека…

— Я его не резал, — всегда угрюмо вставлял Максим, как только разговор доходил до существа их обвинения. Он упорно отказывался признавать вину.

— Неважно, я не об этом. Хорошо, кто-то его зарезал. Стало от этого легче русским людям? Не стало. Потому что не в узбеках дело, а в системе, в тех, кому было нужно, чтобы ты узбеков считал своими врагами и не видел реальных врагов! Вполне, кстати, белых и истинных арийцев. Между прочим, ты никогда не задумывался — почему, когда у нас была единая страна, никто сюда не ехал из тех же узбеков? Хотя границ не было вообще…

— Да зачем нам вообще твой Чуркистан? Отгородились бы и жили без них…

— Ага, конечно. И придут туда натовские военные базы. В Киргизию уже пришли, — вспомнил Виталик.

Макс некоторое время промолчал, но так просто ему сдаваться не хотелось.

— Ну придут, и что? Они хотя бы белые. И наркоту не возят, как чёрные…

Насчёт наркоты Виталику было тяжело возражать. Именно из-за того, что по этой причине когда-то погиб его старший товарищ Юра, Виталик даже в тюрьме не научился воспринимать наркоманов и находить с ними общий язык. Единственным, пожалуй, исключением стал египтянин-наркоторговец, которого забросили к нему в камеру недели на две-три. Египтянин оказался довольно образованным, а Виталик за это незначительное время успел научиться у него арабской письменности и некоторым разговорным фразам — не зря ещё в школе говорили, что у него талант к языкам…

— Во-первых, ты на американцев посмотри. Они как раз не белые, а в основном негры, и наркоту возят не меньше, — ответил Виталик, — если тебе уж так это важно. Хотя я сказал бы тебе о другом — ты вообще себя считаешь русским националистом или как?

— Считаю, — подтвердил Макс.

— Знаешь, что говорил адмирал Невельской? «Где был однажды поднят русский флаг, там он уже не будет опущен», — процитировал Нецветов.

— А кто это? — спросил Васильченко.

— Мог бы и знать, — ответил Виталик, — ты вообще-то русский националист, а не я. Это адмирал, которому мы обязаны присоединением Дальнего Востока. Пятнадцать лет уже у власти враги народа, которые ломают всё, что создавалось поколениями. Подумай на досуге.

— Да жиды у власти, что тут говорить, — отозвался Макс.

— Называй их как хочешь. Я тебе главное пытаюсь объяснить — не узбеков надо резать на улицах, а мутить что-нибудь против системы. Которой только в радость, что такие, как ты, зарежут узбека и сядут на двадцать лет ни за что ни про что.

Так они доехали до суда, оставшись каждый при своём мнении.

Сидя в одиночке в подвале суда в ожидании заседания, Виталик долго размышлял о том, как система губит людей. Таких, как Юрка Барышников, погибший от наркотиков. Таких, как Максим Васильченко, товарищ по социальному дну, такое странное определение дал ему для себя Виталик — ведь неравнодушный же человек, и кто знает, что могло бы из него получиться в иное время и при иных обстоятельствах, а теперь поедет на зону, надолго поедет, как и он сам.

Да что уж там говорить — в том параллельном, светлом мире, где не был бы уничтожен Советский Союз, и их потерпевший Абдулкеримов, 1972 года рождения, отец троих детей, как он прочитал в материалах уголовного дела, не стал бы потерпевшим и не лежал бы в московском морге с биркой на ноге, скончавшись в больнице на второй день после нападения. А подсудимый Нецветов, 1984 года рождения, не стал бы подсудимым и не стоял бы часами в пробках в неотапливаемом автозаке…

Глухая ненависть поднималась где-то в глубине души. Глухая, тёмная ненависть, родившаяся, может быть, даже ещё до того, как мечта о советском реванше стала его мечтой…

Окрик конвоира вернул Виталика к реальному миру.

— Нецветов, на выход!

Лариса Викторовна и Люба всегда ходили на заседания суда вдвоём и садились рядом, и Виталику не приходилось долго искать их глазами, глядя на окружающий мир из-за бронированного стекла судебной клетки. Иногда к ним присоединялся Дима Серёгин, иногда Ксения Алексеевна или Никита Максимович, но мать и подруга Виталика неизменно были вместе, в толпе женщин, изо дня в день присутствовавших на долгих заседаниях по делу об убийстве Абдулкеримова.

Он уже знал в лицо мать Максима Васильченко, издёрганную седеющую женщину, которой ни за что не дал бы всего сорок пять лет. Хотя и Лариса Викторовна, чего скрывать, заметно постарела за этот год.

Когда Виталика проводили в наручниках по судебным коридорам, он видел глаза чужих жён и матерей, глаза, наполненные какой-то бескрайней и безнадёжной тоской, не из двадцать первого века даже, а из тех седых каторжных времён, когда кандальный звон перекликался с колокольным, и былинными женскими слезами звенел кованый металл по диким степям Забайкалья…

Неумолимо приближался день, когда присяжным будут поставлены вопросы, они удалятся в совещательную комнату, и выйдут оттуда через несколько часов, определив на годы судьбу Виталика Нецветова.

В ночь накануне заседания, несмотря на усталость от многодневного процесса, Виталику не спалось. Он писал письма.