Мария Донченко - Оранжевый туман

«Мама, если ты помнишь, я когда-то спрашивал, почему ты не уходишь из школы», — писал он, вспоминая Максима Васильченко, — «В тюрьме я встретил человека, благодаря которому мне удалось это понять. Спасибо тебе за всё, и, знаешь, мне сейчас кажется, что ты действительно научила меня жизни и дала мне то, чего этому человеку не хватило…»

Он почувствовал в себе необходимость написать Любе. Написать ей именно сегодня, до того, как всё будет кончено. Было уже далеко за полночь, а на бумагу ложились какие-то банальные и, наверное, фальшивые слова, Виталик искал и не мог найти тех нужных слов, которые он хотел сказать Любе в ночь перед тем, как всё будет кончено. Он мусолил ручку и вспоминал всю свою жизнь с момента прихода в оппозицию и до ареста, искал слова, казалось, находил, но вновь отбрасывал…

«Жизнь — не избирательный бюллетень, и никто никогда не сможет убрать из твоей жизни графу „против всех“, конечно, пока ты сама этого не захочешь…»

«Жизнь — не избирательный бюллетень…»

Это были именно те слова, которые он пытался найти всю ночь и наконец нашёл.

Теперь он мог бы ещё долго развивать эту мысль, и пасты в ручке ещё было много, но кончался исписанный тетрадный лист, и ночь тоже заканчивалась.

Удачи. Целую. Число. Подпись.

У Виталика оставалось ещё почти полчаса до пяти утра, когда его, как обычно, вызовут на суд, он хотел вздремнуть, чтобы отделить вчерашний день от сегодняшнего, но ему так и не удалось сомкнуть глаз.

И снова было утро, и был автозак, и был Мосгорсуд, и были лица.

На скамье одиноко сидела Люба, словно сторонясь остальных родственников. Мать впервые не пришла на заседание суда — на то, где будет оглашаться вердикт. Виталик, конечно, понимал, как нелегко ей будет сегодня, но думал, что она всё же придёт поддержать… Что ж, нет так нет. Если ей так легче…

И настал момент, когда судья зачитала вопросы к присяжным, и они ушли в совещательную комнату.

Они совещались долго, не один час, и страшная усталость накатывалась волнами на Виталика, сидевшего в клетке в томительном ожидании. Веки наливались тяжёлым свинцом и закрывались сами, помимо его воли. И то ли наяву, то ли во сне горело оранжевое пламя, корёжился в огне зелёный картон, и казалось, огонь вот-вот обожжёт пальцы… А потом он вдруг увидел Измайловский парк, его гравиевые дорожки, и почему-то осенние листья, хотя за окном здания суда стоял март, и весна в седьмом году пришла рано. Но в его видении была осень, и по дорожкам парка шла Люба в светло-коричневом плаще, она улыбалась, и листья ложились ей под ноги… Хотя краешком сознания он понимал, что Люба должна быть здесь, в коридоре суда…

— Она идёт по самой середине осени. Всё будет хорошо, — сказал Виталик вслух и проснулся. Сон как рукой сняло.

Васильченко посмотрел на него, как на идиота.

Дверь совещательной комнаты распахнулась, отрезая пройденный этап жизни, и старшина присяжных заседателей поднялся на трибуну.

Он зачитывал решение коллегии, а сознание Виталика находилось в каком-то тумане, как будто он не понимал до конца, что это имеет прямое отношение к нему…

— Алексеев Борис Кириллович…

Виновен — восемь, невиновен — четыре…

Снисхождения не заслуживает…

— Васильченко Максим Александрович…

Виновен — семь, невиновен — пять…

Снисхождения не заслуживает…

— Журавлёв Николай Евгеньевич…

Виновен — восемь, невиновен — четыре…

Снисхождения не заслуживает…

Виталик смотрел, как его подельники, один за другим, опускали глаза в пол, как гасли огоньки надежды.

— Нецветов Виталий Георгиевич…

Виновен — шесть, невиновен — шесть…

Он даже не сразу понял, что произошло, когда все взгляды поворотились к нему, и ему потребовалось несколько десятков секунд, чтобы сообразить: голоса присяжных разделились поровну… Это трактовалось в его пользу и означало свободу. Свободу, в которую он не верил до конца, даже когда открывалась дверь клетки.

— Удачи тебе, — повернулся к нему на прощание Максим.

— Ребята, скорейшего вам… — растерянно отвечал Виталик, уже подталкиваемый конвоиром к выходу, своим остававшимся за решёткой подельникам.

Его ватные ноги делали первые свободные шаги по кафелю зала и коридора, Люба пыталась протиснуться к нему сквозь толпу рыдающих женщин, словно порываясь что-то ему сказать, а он не мог поднять взгляд и посмотреть им в глаза — единственный счастливчик среди их общего горя…

Толпа расступилась перед мужчиной средних лет в сером пиджаке.

— Виталий Георгиевич? — спросил он.

И только тут Виталика захлестнуло недоброе предчувствие.

— Да, а что?

— Очень сожалею, что вынужден омрачить Вам день Вашего законного оправдания… Меня зовут Морозов Николай Даниилович, я следователь Люблинской прокуратуры…

— И что? — чуть не закричал Виталик. — Меня оправдали! Только что! Присяжные! Хотите что-нибудь ещё навесить, да?

— Виталий Георгиевич, мне действительно жаль, но я должен сообщить Вам печальную весть, — сказал Морозов спокойно и терпеливо, — позавчера на Вашу квартиру было совершено разбойное нападение. Неизвестными преступниками убита Ваша мать, Лариса Викторовна Нецветова. Я приношу Вам свои соболезнования…

Татьяна Фёдоровна, соседка Нецветовых сверху, большую часть времени жила одна. Её дочь Надя, старше Виталика лет на пять, иногда «подбрасывала» матери своего трёхлетнего сына, но в основном обитала у очередного любовника, ни один из которых не задерживался в её жизни больше чем на полгода.

Когда Надя была моложе, про неё почти в открытую говорили, что она подрабатывает проституцией. Во всяком случае, во дворе, где рос Виталик, её обсуждали, не стесняясь в выражениях. Но это было давно, а сейчас Надя почти не появлялась в доме матери.

Татьяна Фёдоровна работала почтальоном и уходила из дома очень рано.

В то утро она вышла из квартиры в седьмом часу утра. На улице было ещё темно. Лифта в доме не было, и женщина осторожно спускалась по лестнице при свете тусклой лампочки под потолком.

Этажом ниже она заметила, что дверь в квартиру Ларисы Викторовны слегка приоткрыта, и луч света падает из-за двери на лестничную площадку.

Зная, что после ареста сына (а ведь говорила же она Ларисе — не доведёт его эта политика до добра!) соседка жила одна, Татьяна Фёдоровна обеспокоилась — не стало ли ей часом плохо, не нужна ли помощь?

Она осторожно позвонила в звонок, потом постучала в дверной косяк, но реакции не последовало, и тогда, поколебавшись, Татьяна Фёдоровна нажала на ручку, и незапертая дверь легко подалась вперёд.

Страшная картина предстала её взгляду.

На полу, в коридоре своей разгромленной квартиры, посреди перевёрнутой мебели, разбросанных книг и одежды, неестественно подвернув колено, лежала в луже крови Лариса Нецветова.