Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2012)

“Русская литература не дает расслабиться”. Беседу вела Ирина Ковалева. — “Новые Известия”, 2011, 18 ноября < http://www.newizv.ru >.

Говорит писательница и переводчица Мэри Хобсон: “Многие строчки [комедии “Горе от ума”] вошли в поговорку. Русским понятно, а как донести суть до англичан? Как, например, передать по-английски вот этот намек на Толстого-американца — „вернулся алеутом”? Или финал: „Карету мне, карету!” У нас на слово „карета” есть только пара рифм, и обе не в тему”.

“У русского слова „ум” — десятки оттенков смысла, и встречается оно в комедии сотни раз, потому что несет стержневую функцию. Это и разум, и интеллект, и сообразительность, и остроумие, и многое другое. В английском языке столь же емкого эквивалента нет. А раз нет эквивалента — приходится заменять ключевое слово десятком других в зависимости от контекста, и стержень комедии распадается! Сначала я перевела ее название так: „ Too Clever for Comfort, or the Misfortunes of a Thinking Man ” — „Слишком умный, чтобы жить спокойно, или Терзания мыслящего человека”. Вышло точно, но длинно, поэтому во второй редакции пришлось вернуться к выражению „ Woe from Wit ” („Горе от остроумия”) — под ним комедия уже переводилась раньше, английский читатель успел к нему привыкнуть”.

“Согласитесь, что „Горе от остроумия” — совсем не то же самое, что „Горе от ума”! Значение „остроумие” за словом „ wit ” закрепилось в сознании английских читателей в связи с творчеством Шеридана, Конгрива и Уайльда, которые вывели на сцену целую плеяду героев-остроумцев. В рамках этой литературной традиции под „людьми ума”, „остроумцами” стали подразумевать тех, кто стремится выделиться и отличиться, кому претит практическая деятельность, кто одержим тщеславием, нетерпим к порицанию, жаден до славы. Это франты и весельчаки, соревнующиеся в проделках, в игре утонченного интеллекта, в изобретении новомодных словечек, чтобы издеваться над тупицами. Отождествлять Чацкого с лондонским денди или уайльдовским остроумцем было бы неправильно, но именно такая ассоциация рождается у англичан, что, несомненно, обедняет характер главного героя”.

“Русский писатель может жить где угодно”. Беседу вел Кирилл Решетников. — “Взгляд”, 2011, 30 ноября < http://www.vz.ru >.

Говорит Михаил Шишкин: “В XX веке с русскими писателями произошла очень неприятная история. Много поколений писателей оказались изолированы, и у них образовалась своя субкультура, возникла ситуация, когда люди начинают говорить какими-то только им понятными шуточками. Поэтому современная русская литература на Западе не читается. Переводится, но не читается”.

“Для русского писателя как раз очень важно уехать из России и пожить в другом месте, чтобы понять, что субкультура, которая здесь образовалась, — это тюремная субкультура, из нее нужно вырваться”.

Свобода на фестивале “Украинский мотив”. Круглый стол “Возможен ли диалог без идеологии”. Беседу вела Елена Фанайлова. — “ SvobodaNews.ru ”, 2011, 6 ноября < http://www.svobodanews.ru >.

“ Андрей Пустогаров: Сергей Жадан удачно высказался, что он за диалог без идеологии. Мне кажется, что вряд ли получится такой диалог. Я скажу, какие виды диалогов присутствуют на этом поле. Есть такая идеология, которая явно не ведет ни к какому диалогу. В качестве литературного примера я приведу книгу Василя Шкляра „Черный ворон”, за которую в прошлом году проголосовали как за лауреата Государственной премии литературы имени Тараса Шевченко. Эта книга о борьбе украинских повстанцев с московским империализмом. Причем она подается в духе борьбы светлых эльфов со злобными гоблинами. Это 20-е годы, повстанческое движение на Украине. Такое изображение ни к какому диалогу не ведет. Такие утверждения, например: никакого украинского языка не существует, не существует никаких украинцев, а есть только русский народ. Мне кажется, что это не ведет ни к какому диалогу. Но, мне кажется, в русском поле это все-таки в маргиналиях присутствует...

Елена Фанайлова: Зато в русском поле присутствуют такие блокбастеры, как „1612” или что-нибудь в этом духе. И диалог здесь обрывается.

Андрей Пустогаров: Да, обрывается. И еще два вида диалога, они больше находят приверженцев по обе стороны границы, то есть люди сходятся, но мне кажется, что они непродуктивны. В частности, когда вспоминают о так называемом славянском братстве, о прошлых корнях, о Киевской Руси, поскольку эта концепция смотрит в прошлое, мне кажется, что у нее нет и будущего. Другой диалог, несколько противоположный, общая тенденция — это стремление наших стран к демократии, к европейской жизни. И тут говорят, что Украина в плане демократии далеко продвинулась по сравнению с Россией, нам надо поучиться у нее. Это вызывает большое одобрение у некоторой части украинской стороны. Все хорошо, конечно, в этой концепции, если бы ей не противоречила сама жизнь”.

Ольга Седакова. Поэты семидесятых: некухонный протест. Подготовила Мария Сеньчукова. — “Православие и мир”, 2011, 24 ноября < http://www.pravmir.ru >.

“Итальянский издатель сказал: „Но это какая-то метафизика!” Он не понимал, что именно метафизика и была политическим актом. Потому что это было сопротивлением тому плоскому марксистскому материалистическому миру, который насаждался и из которого мы, по существу, не могли бы и выглянуть…”

“Что нового принес с собой Бродский? Во-первых, это мысль о поэзии. Поэзия как мысль. Потому что советская поэзия, даже ее очень приличные образцы, этого не знали: что поэзия есть мысль о поэзии, или мысль поэзии. Что все здесь стоит под вопросом и есть результат личного решения. Что поэт не знает, написав одно стихотворение, напишет ли он следующее”.

“У Бродского был ровесник — Леонид Аронзон. Он не может равняться в известности с Бродским, в частности потому, что он написал очень немного — он погиб в тридцать лет. Но для нас всех он значил гораздо больше”.

“Слова теряют смысл”. Профессор лингвистики рассказал о том, почему России важно выработать новый политический язык. Беседу вела Екатерина Зоркина. — “Взгляд”, 2011, 8 ноября < http://www.vz.ru >.

Говорит Максим Кронгауз: “Да, большевики после революции занимались языковым строительством и решали отчасти те же задачи, что решают политики сейчас, только масштабы несопоставимы. Они искали язык. На постреволюционный язык оказывали воздействие даже не разные слои языка, а разные языки. Отчасти был взят за образец французский — то, что делали с языком во время французской революции. Самый простой пример — французы на короткий период отказались от слов „месье” и „мадам” и ввели слова „гражданин” и „гражданка”. Затем, что очень интересно, при всем антирелигиозном пафосе большевиков, другим источником была как раз лексика архаичная — церковнославянская”.