Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2013)

Другой вариант обложки «Столбцов» был выполнен В. М. Ермолаевой [14] . В отличие от варианта Л. А. Юдина, здесь основной упор был сделан не на шрифт, а на воплощение образа города, который служил бы фоном поэзии Заболоцкого. Ермолаевский эскиз также не получил одобрения, но на творческом содружестве художницы и поэта это никак не отразилось: вместе они исполнили две замечательные книги для детей [15] .

Все три художника, так или иначе связанные с Заболоцким, — Рождественский, Юдин и Ермолаева, — входили в так называемую группу «живописно-пластического реализма», образовавшуюся в 1927 году. Все они ощущали потребность выйти из-под «малевичева крыла», освободиться от подавляющего индивидуальность влияния доктрины супрематизма, все больше работая «над реальной пластической формой в отличие от иллюзорно-изобразительной» [16] . Примерно в это же время (с конца 1928 года) Заболоцкий дистанцируется от практики обэриутов: «звезда бессмыслицы» более не освещает его путь.

Стихотворение «Дума» аккуратно переписано автором на двух листах с оборотами, пронумерованными в верхних углах в соответствии с пагинацией неизвестного источника: 7 — 10 (карандашом, цифры взяты «в кружок»). Под каждым из восьми строфоидов справа карандашом проставлено число стихов; вот этот ряд: 8, 4, 4, 9, 10, 12, 9, 2. Название выведено красными чернилами, текст — черными; эти особенности, наряду с характерным для беловых автографов конца 1920-х годов каллиграфическим почерком, роднят находку с немногими дошедшими до нас хронологически близкими автографами: стихотворением «Disciplina clericalis» (1926), сохранившимся в личном архиве поэта, самодельным рукописным сборником «Арарат» (1928) [17] и автографами столбцов «Свадьба» и «Пир», попавшими (вероятно, через Н. И. Харджиева) в собрание А. Е. Крученых [18] . На последней странице, под текстом — дата и подпись: «11.IX.26 Н. Заболоцкий. — Рождественскому в знак хорошей встречи».

Следующим днем, 12 сентября, датировано малоизвестное миниатюрное стихотворение (или набросок), черновой автограф которого, снабженный указанием «После посещения худ.<���ожника> Филонова» примыкает к «открытому письму» «Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы», написанному 20 сентября того же года [19] :

я голого не пью и не люблю

и эту тоже не люблю а знаю

сейчас я ей открою белый рот

и перепонку заведу над жаброй

теперь душа не спи пошто вокруг стола

дымок твой развиваться начинает

а тут во рту в тринадцать молоточков

мир ежедневный запевает

Сентябрь 1926 года — время тесного творческого общения Заболоцкого с художниками авангарда (Малевич, Филонов, их ученики и «апостолы») и начало его решительного размежевания с абсурдистской поэтикой Введенского. Если в наброске «я голого не пью и не люблю» Заболоцкий действует на территории своего оппонента, освещаемой «звездой бессмыслицы» (или пародирует его?), то «Дума» отражает поиски собственного голоса, своей темы, поэтики и истоков — поиски, которые привели к созданию прославивших поэта «Столбцов». Слово «столбцы», давшее название сборнику, было найдено позднее, но «Красная Бавария», «Белая ночь» и «Футбол», а также «Лицо коня» и «В жилищах наших» к сентябрю 1926 года уже были написаны.

Ряд стихотворений молодого Заболоцкого, оставшихся за пределами «Столбцов», отличает высокая степень «литературности»: «Disciplina clericalis» и «Дуэль» (1926), «Баллада Жуковского» (1927), «Поприщин» (1928). Понять их, не зная текста-источника, почти невозможно. Ребусная насыщенность реминисценциями обнаруживает в их авторе не только поэта-авангардиста, но и недавнего студента Отделения языка и литературы Педагогического института им. А. И. Герцена, ученика В. А. Десницкого. Именно под его руководством состоялось вхождение молодого поэта, «назубок знавшего символистов вплоть до Эллиса» [20] , в более глубокие слои национальной истории и словесной культуры. Если в «Столбцах» литературность, восходящая в первую очередь к жанровой системе XVIII столетия (от оды и сатиры до ирои-комической поэмы), органически, до неразличимости, растворена в слое узнаваемых бытовых реалий советского Ленинграда 1920-х годов, то эти опыты 1926 — 1928 годов связаны с литературной жизнью пушкинского времени.

Место «Думы» — на границе между загадочной поэтикой опытов молодого филолога и зрелым поэтическим строем поэм и стихотворений, вошедших позднее в «Смешанные столбцы».

Название публикуемого стихотворения сближает его с жанровой традицией XIX столетия, одноименной фольклорным малороссийским думам ; в литературном измерении эта традиция вобрала черты разных поэтических жанров, от баллады (К. Рылеев) до элегии (А. Фет, К. Случевский).

Вольное обращение с языком и его правилами не было характерным для Заболоцкого ни на одном из этапов его творчества. Тем интереснее четырехкратное повторение «Приди, мой ночь!», всякий раз рассекающее строку на два двустопия. (В стихотворении 58 строк и 54 четырехстопных ямбических стиха; композиционный центр — и графический, и стиховой — приходится на стихи «гляжу в стекольчатые двери, / музыкой радуюсь, дыша…»). Если элементы зауми, связанные с грамматическим родом, у Введенского производят впечатление комической бессмыслицы [21] , Заболоцкого привлек их магически-заклинательный потенциал.

Можно предположить, что заумное магическое призывание ночи у Заболоцкого имеет источник в русской литературной классике. Стихотворение В. К. Кюхельбекера «Ночь» (1828) начинается таким четверостишием:

Ночь, приди, меня покрой

Тишиною и забвеньем,

Обольсти меня виденьем,

Отдых дай мне, дай покой! [22]

Если это предположение верно, дальние отголоски — парафразы или игровые пастиши — кюхельбекеровского ноктюрна становятся слышными и в других стихотворениях: «О полезная природа, исцели страданья наши <...> отвори свою больницу — / холод, солнце и покой!» («Сохранение здоровья», 1929); «Все спокойно. Вечер с нами! / Лишь на улице глухой / Слышу: бьется под ногами / Заглушенный голос мой» («Отдых», 1930).

«Дума», о которой автор, насколько нам известно, никогда не упоминал, тесно связана с дальнейшим развитием поэтического мира Заболоцкого.

«Гляди! Гляди!» дважды встречается в «Столбцах» 1929 года и «продвигается» от зачина стиха к позиции рифмы: «…гляди! гляди! он выпил квасу» («Новый быт») и «Смеется чиж — гляди! гляди!» («Фокстрот»). Призыв глядеть , открывающий «Столбцы» в редакции 1958 года: «Гляди: не бал, не маскарад…» («Белая ночь»), — отзывается троекратным «Вижу…» в стихотворении «На даче».