Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы

Вообще-то жить у тёти Маали было очень здорово, особенно в дневное время, когдя я могла играть с Сирье и с Майе, приказывать Виллу «служить» на задних лапках, искать вместе с тётей на огуречных грядках под листьями маленькие огурчики и объедаться смородиной и крыжовником прямо с кустов. С Сирье и Майе я устроила соревнование по плеванию шкурками крыжовника — кто же ест целлюлозу! Правда, тётя Тийна, мать Сирье и Майе, почти сразу строго запретила нам этот вид спорта, но меня это не огорчило, потому что Сирье за несколько минут так в совершенстве овладела приёмами плевания, что отвоевать у неё титул чемпиона Нымме по плевкам в длину у нас с Майе не было ни малейшей возможности. Но вечером девочки с верхнего этажа должны были рано ложиться спать, Виллу залезал в свою будку, а тётя Маали рукодельничала: штопала носки, пришивала пуговицы на рубашки дяди Копли, чинила протершиеся воротнички и обтрепанные обшлага рукавов. Сам дядя Копли чаще всего вечером уходил на ночное дежурство, он работал пожарным, как и дядя Херберт, отец Сирье и Майе, только вот ночной дежурный не ходил в такой красивой униформе с золотыми пуговицами, как дядя Херберт, который был настоящим дневным пожарным. Правда, униформа с золотыми пуговицами была и у дяди Копли, но она висела в шкафу, была покрыта белой простыней, и о ней никому нельзя было рассказывать. Никому нельзя было рассказывать и о том, что дядя Копли в свободные от работы вечера слушал какую-то жутко тарахтящую и грохочущую радиостанцию — будто это могло кого-то интересовать! Когда уши дяди Копли уставали от слушания человеческих голосов, пробивавшихся сквозь треск и шум, и он выключал радио, становились слышны такие же звуки, только чуть потише, с верхнего этажа — видимо, и дядя Херберт предпочитал для своих ушей более трудные для слушания передачи, чем бодрые песни о спортсменах на яхтах и колхозной молодежи.

Когда дядя Копли был на дежурстве, тётя Маали, занимаясь рукоделием, бормотала себе под нос старинные песни про пастушку, одетую в шёлк и бархат, про Лиллу, которая сидела в темнице, и про двух зайцев, которые жили в густой траве в дремучем лесу. У всех этих песен были грустные мелодии, а мне нравились бойкие песни, которые легко запоминались и которым я могла подпевать:

Самым замечательным было то, что когда мы доходили до слов «Пусть же брызнет кровь…», глаза тёти Маали начинали радостно сиять, а закончив пение, она смеялась во весь голос. Тогда можно было надеяться, что вместо грустных историй о ссылке в Сибирь и смертях она расскажет какую-нибудь совсем весёлую историю о житье на хуторе, например, как тётя Элли в рождественский вечер, когда в жилой риге было полно гостей, принесла туда с разрешения папы Ханса охапку соломы, но не заметила, что, подхватив солому, высоко задрала свою юбку, и всем были видны её тёмно-серые шерстяные подштанники, и казалось, что у Элли ноги синицы, и все громко засмеялись. Когда Элли, наконец, поняла, что смеются над нею — а она уже была девушкой лет этак пятнадцати-шестнадцати — она погрозила всем кулаком и в запальчивости заявила, что ни за одного местного парня до конца жизни своей замуж не выйдет. «И не вышла-таки! — пожаловалась тётя Маали. — Вообще не вышла замуж, уехала в город работать и сказала, что не выйдет замуж, прежде чем разбогатеет, тогда от женихов отбою не будет. Поди знай, может, теперь найдёт себе там, в деревне Шадрино, какого-нибудь Ваню или Васю, который не видел её ног, как у синицы…»

Но о чем бы тётя Маали не рассказывала, ее мысли снова и снова уносились в Сибирь — жизненный опыт показал, что и забавные истории заканчиваются вытиранием слёз, высмаркиванием и обращением ко мне наигранно бодрым голосом: «Но ты, деточка, не грусти! Бог непременно тебе поможет и скоро вернёт твою мамочку!»

— Расскажи о том, как дядя Рууди хотел стать кузнецом, — попросила я, чтобы вернуть тётю к более весёлым рассказам.

— Ты помнишь и эту историю? — улыбнулась тётя Маали сквозь слезы. — Да, Рууди в детстве был страшным непоседой, всюду совал свой нос. Особо его интересовала работа в кузнице. Нашему папе, когда он строил новый дом, помогал один дальний родственник Каалу, он и был кузнецом, и у него всегда с собой была большая сумка с инструментами. Рууди постоянно рассматривал эти вещи и спрашивал: «А это что? А что этим делают?» Наконец он спросил, не хочет ли Каалу подарить ему какие-нибудь щипцы или молоток. Каалу ответил, что теперь они ему самому нужны, но когда он помрет, оставит всё своё добро Рууди в наследство. Рууди очень обрадовался, и пошёл к дому распевая: «Пусть Каалу поскорей помрёт, ко мне наследство перейдёт!»

— Но Каалу не умер?

— Ох, да что ты! — усмехнулась тётя Маали. — Рууди ведь ничего плохого не хотел, душа у него добрая была, но ведь ребёнок чего только не скажет! Хотя он был мальчик смышлёный, считал в уме так быстро, что школьный учитель ещё не успевал окончить задавать задачку, а у него уже ответ готов. И до чего его мама была рада, когда он в мундире морского офицера в первый раз домой явился! Он был парень видный, стал на острове Найссаар начальником офицерского казино… ну, такого клуба, где собирались офицеры… И дети у них с Норой красивые были. Анне хрупкая, как и Нора, а Кюлли больше как бы аэвярдского рода, кареглазая и круглолицая… Ну кто мог подумать, что счастье Рууди будет таким недолгим. Когда война началась, их всех забрали в Красную армию, но немцы окружили их часть и всех взяли в плен. Еще чудо, что он в немецком концлагере уцелел. Когда Рууди домой вернулся, он был — кожа да кости. Весил сорок семь килограммов. И будто всего, что с ним случилось, было мало: всех, кому удалось вернуться из немецкого плена живыми, русские вскоре арестовали. Рууди схлопотал десять лет за то, что в немецком концлагере выжил, коммуняки это сочли подозрительным… А что плохого русскому государству сделали дети Рууди?

Ну вот, опять у тёти в руках большой белый носовой платок с кружевами по краям! Вот так всегда: как бы хорошо ни начинались рассказы тёти Маали, они всегда кончались слезами.

Я пододвинула к ней тарелку с ягодами — красной и чёрной смородиной, а среди них несколько ягод крыжовника и найденные на клубничной грядке последние хилые клубничинки.

«Ешь досыта и мажь маслом!» — так вроде бы говорила им их мама, когда они были маленькими.

— Ешь сама, деточка! — отказалась тётя, покачав головой, и склонилась над штопкой.