Валерий Пудов - Приключения Трупа

Факты — без такта, но выходило, что для кого-то работа с вечным — по силам, а для кого-то — человечья встреча с милым!

Привадить взгляды мужчины надо на пряди, кудри, наряды. Можно и осторожно припудрить морщины и плечи.

Для слуха интересней песни и речи в ухо.

Для кожи дороже ласки — от пляски до встряски.

Нюху аромат желанней, чем стихи — и старуху молодят крем и духи, а запах полей для азартных ноздрей жеманней импозантных, но затхлых кудрей.

Ну а кто на вкус сладок, как настой ягод в росе, на все сто — успех: и простой трус падок на тех.

Но какое искусство пленит мертвечину: мужчину без чувства, на вид изгоя, гранит на ощупь — святые и холостые мощи?

Расскажет и вековая хроника, что даже роковая любовь не будоражит кровь покойника.

И всё же, похоже, мастерицы окаянного распутства умело находят в природе бездыханного тела шестое чувство, какое не снится, как пять, живому: потакать безотказно половому соблазну.

Останки взыскуют, не чуя приманки!

И допускают, не лаская и не тоскуя всуе!

Но где у них тот орган, чуждый восторгам живых, что везет без напасти до высот страсти?

В езде нужно машину или круп, который скачет, как свора собачья, но суровый труп — не фартовый мужчина, а половой акт — не пищевой тракт и не почтовый, и везде так, а не иначе — по борозде и задача!

Разве с телом не любая часть умирает?

Или страсть оживает не в отдельной язве, а в беспредельном целом совокупного трупного чувства — не доступное шустрым, понятное безвозвратным искусство?

Или любовь сама — и кровь, и тело, и слово, и дело, и людская тюрьма, и полая вселенная, которая надменно впускает не любого, а того, кого захочет — живого и не очень?

Или прыть мертвеца-сорванца — идиллия и маска? Безобразная сказка преступной пробы, рассказанная, чтобы скрыть насилие над трупной особой?

У людей безответное соитие — запретное событие: судей власть грозит вчинить тюремный срок за такую страсть.

А втихую сломить недотрогу сложно и носорогу: вид — смиренный, а завопит — истошно, а ненарочно и клинок вонзит в бок.

А покойника любить можно спокойненько: лежа не побежит, не доложит, не возразит натужно, не нужно разрешения и не лукав: не затаит мщения за ущемление прав.

Заключение — простое, оно — не густо, но не глупо: для развлечения шестое чувство заведено у трупа.

Школьница полюбила Труп с первого взгляда, без затей, так, как надо: изо всей силы, без остатка, до бессонницы, до нервного припадка. Решила, что люб, и наточила зуб!

Когда он слезал с фалла, перепугала квартал: визжала, скакала за подмогой и рыдала дорОгой: «Беда, беда!» — и стон стоял, как лебеда.

Спущенного забросала егоза цветами — недостатков не замечала: руками защищала глаза от осадков и выпрямляла у скрюченного ноги — не святым считала, а своим и убогим.

Помогала пеленать его и заворачивала в прозрачное покрывало, как мать в одеяло — своего невзрачного первенца, как орлица — незадачливого птенца: нежно и с надеждой, что согреется, проспится и оперится.

Неуклюже, локтями и ногтями, отбивала мертвеца от скандалов и стужи, от досужих нахалов и старух, опахалом из кружев отгоняла мух, вливала в бездыханную глотку целительную иностранную водку, и хоть не помогало, снова и снова оживляла сомнительную плоть: и зельем, и словом, и минутным весельем, и девчачьим беспутным плачем.

Когда же ученые повезли тихоню в поклаже на пытки, сиганула в погоню, как стрельнула в собак из дула зенитки. Ноги недотроги, как отсеченные, едва ли до земли доставали: так мелькали.

У дворца наук школьница до последнего момента, как невольница — мук, ожидала конца болезненного эксперимента и при этом немало досаждала студентам и ассистентам: давала советы, хватала за плечи, бросала предметы, держала бредовые любовные речи, дрожала усталым телом, словно рожала, отбивала руки увесистым кастетом, скрежетала антикварным кинжалом, неровным фальцетом пела сонеты о разлуке с месяцем, регулярно завывала и коварно угрожала повеситься.

Вдруг узнала прелестница об отлёте подопытного!

Спала с лица, обежала круг, пропищала с крыльца:

— Врёте, пустомели! Не упустили, простофили, а сонным сгноили безропотного!

Помахала портретом, припасенным заранее, и упала — потеряла сознание.

Еле успели — подхватили и порадели.

Посмотрели со светом на фото, и кто-то признал птичий овал лица и воротник модного инородного певца.

Со смехом пропели:

— Потеха! Девичий идеал — двойник мертвеца!

Под улыбку пожурили девчонку за ошибку в стиле, проводили в сторонку и — отпустили.

Первая любовь Трупа прошла глупо, как неверная стрела, что легла без проку: не в бровь, а сбоку!

Кандидатка науки умирала от скуки, недостатка внимания, нехватки уважения и избытка унижения. Коротала дни и годы, как улитка в тени природы. Знания постигала в точности, но изнывала помалу без прочности — рыдала и рыдала в одиночестве, и жалость проливалась меж икрами — литрами.

А причина обветшалой кручины — мужчины.

И студенты, и ассистенты, и ученые доктора, и утонченные профессора презирали задатки и отягчали печали кандидатки — избегали вселенской страсти по ее женской части: не догоняли ее без оглядки, не распевали у нее под окном, не таскали ее на руках — ни днем, ни впотьмах.

И сутки протекали — в жутких тонах.

И вдруг — несут в лабораторию на опыты мертвеца.

Тут вокруг — теории и хлопоты у образца.

А она стояла рядом, у окна, отделяла от собак сало, увидала и — в испуг! Резала, как нетрезвая, кое-как, на зигзаг зигзаг, а взглядом гадала:

— Друг? Враг?

Оскал был мил. От края до края. И не лаял, не хамил, не хаял, не стращал, не воротил брезгливо морды и за рёбра не кусал — красивый, гордый, молчаливый, добрый, как и надо у самого идеала — услада!

И признала, что хочется и впредь иметь его рядом.

И пропало одиночество.

И стала жить рада.

И заиграла прыть и кровь.

И поняла: пришла любовь.

И зажгла — до зла!

Привлекла кандидатка догадку, напрягла силы, крякнула и — утащила своего любимца украдкой из зверинца, как оракула из храма.

Приволокла его домой, уложила в кроватку, нарекла: «Мой» — и застыла, как мама.

И заморосило из глаз, и мерно полило ручьем — нервы у всякого, даже у пролаз, не замажешь суриком.

И плакала, плакала, плакала — и днём, и в сумерки.

Залучила — дуриком, пригласила — в водоём!

Но — на верный экстаз: в первый раз — вдвоём!

Счастье — ветка: цветёт редко и ждёт ненастья, а вот ненастье — и едко, и клетка для счастья.

В полночь к кандидатке позвонила соседка:

— Здрасьте-здрасьте!