Валерий Пудов - Приключения Трупа

Но отдельные случайные неполадки в ритуале не изменяли нормальные прощальные порядки.

Печальные — горевали, отчаянные — ликовали, а цельные натуры соблюдали процедуры.

Шествия маршировали в соответствии с разнарядкой и без сбоя успевали с укладкой и чествием героя: от одной милой могилы кочевали к другой и без дурного слова провожали на покой очередного двойника шебутного мертвяка.

Оставляли радующее и дорогое кладбище — шагали на чужое. Попутно, покидая готовое, совокупно учреждали новое: начиная с края старого лежбища, погребали шалого малого до следующего. Эпические генералы навалом заполняли межкладбищенские интервалы, и заунывное дело матерело, теряло малость и планы — разрасталось в непрерывное тело: курганы. Вчерашние пашни уступали посевы под засеку и раскрывали чрево человеку. Постройки исчезали с лица земли и шли на койки для мертвеца и тли. Улицы и дороги освобождали место под итоги, как курица — для петуха, а невеста — для жениха.

Гордый мертвый ковал успех, как чемпион: подчинял хилых и диктовал закон.

Во всех могилах — он!

На всех погостах — хозяин пёстрых развалин!

Посевы и слава справа налево и слева направо — держава и дева для него одного!

Какой живой получал такой ареал под покой и капитал? И к чему изобретать скандальную фундаментальную частицу, если прыть — не поймать, нить — разрывать, а благодать мчится к тому, кто ни на что не раздвоится, уму не подчинится и на месте превратится в кладь без границы?

Итог — строг: оставлять след на земле — бред: к хуле и забытью, — а врастать в неё и брать своё от её побед — к хвале по чутью.

Зарывали Труп под сень куп не день и не два: уважали права не быстротечно.

Но не знали, что сохраняли — навечно: несут гостя до погоста, а кости и тут ждут роста!

Кладбище покидали крадучись — глазки опускали в опаске: не исключали нового подвоха от бедового скомороха, намекали, что и под землёй мертвец — удалой молодец, а когда совсем оставляли поляну с холмами, добавляли, что беда — с ушами, а жуть — с ногами:

— Не тем будь помянут, чем в яму затянут!

И продолжали путь молчком, а поспешали — бочком.

Но для приличий уважали и обычай, забывали хулу и ступали к столу, на чай, а невзначай роняли слово:

— Живого почитай, а неживого — поминай.

И кистью почистив ботинки, начинали поминки.

И везде поминающих подстерегали события, которых по прибытии не ожидали: похожие, как разговоры в прихожей, но пугающие, как заторы при езде на магистрали.

Предполагали, что поминки будут скучными, как без чуда картинки, но покойник с подручными доказал, что разбойник — удал и под спудом не потерял живинки.

Стол был мил для рта и не гол для живота.

Чего усопший не вкусил при жизни, того навалом нашли по подвалам и сгребли в общий котёл к тризне.

Принесли по заказу и подвели базу:

— Пострел не успел съесть, значит, завещал, а нам от него честь — по зубам и задача — под оскал.

На скромное угощение пришли, как корабли на приглашение с земли, и ненасытные, как в курятнике медведи, подлецы-соседи, и элитные знакомые героя, и сорванцы-соратники по разбою, и удручённые мудрецы-учёные, и отцы-депутаты, и молодцы-солдаты, и творцы-производствен, — ники, и дельцы-торгаши, и простенькие родственники, и свойственники из глуши.

А невест и вдов окрест набилось — что грибов у кустов в сырость. И каждая протяжно ныла:

— Ми-илый! Ду-ушка! Не забы-ыла!

И норовила, как птица к кормушкам и девица к страсти, прислониться к воротилам власти.

И застолье пошло — что по раздолью весло.

Сначала просто провозглашали тосты и прославляли идеалы морали.

Уверяли, что при жизни полковник бывал мокрицей и, как все мы, сочинял гениальные теоремы и изобретал фундаментальные частицы, чтобы от злобы не впасть в самоубийцы, но отчизне всласть послужил как покойник без сил, чем и попал в историю как генерал, а не хлющ, и совсем перепахал теорию, ибо доказал, что труп — не глуп, как рыба, а вездесущ, как плющ.

Рассказали, что видали мертвеца и на пьедестале, и у венца, и в экспериментальной лаборатории, и на орбитальной траектории, и в генеральном наступлении, и на скандальном представлении, и в горячем цеху, и на гагачьем меху, и в машине оперчасти, и на вершине власти.

Утверждали, как закон: везде, где обнаружен, он нужен людям, а где не обнаружен — будет.

Отсюда заключали, что и под землёй герой — не причуда гуляк и не знак разлада, а так — надо. А если нет его на месте за столом, то оттого, что не пьяница — явится на свет потом.

При таких непростых словах каждый, даже отважный, испытал страх, взглянул на пустой стул, взмахнул рукой и вздохнул. А кое-кто из прилипал пробормотал:

— Теперь нам зверь не к рукам! Без толку поминать — что ком переминать и волка в падь верхом загонять!

Но один гражданин прошептал:

— Волк зубами — щёлк, а с нами — толк!

И по секрету поведал соседу, что эту идею взлелеял в среду, проверил на оскал и без потери одержал победу.

Пришёл, мол, за пособием к надгробию, а ему — отказ:

— Почему потерь не хоронили, а теперь — у нас?

Он — упрямо: телеграмму — на стол, поклон — в пол:

— Посредник подвёл: прокол в дате. Зарыли в могиле без меня. А наследник — я. И монета — моя. Отдайте!

На это не возразили — заплатили.

За свой рассказ гражданин поднял большой бокал и один на один прочитал мораль:

— Зароют безродных горою, как негодных. А жаль! У каждого — семья. И почему бы не я? Бумажному червю в зубы — взятку, что пустырю — грядку. Усопшему — мир, а хорошему врачу — закачу пир. И на добавку получу за обед справку, что мертвец — родной отец, а другой — мой столетний дед, а третий мёртвый — ни дать, ни взять дорогой зять, а четвёртый — внук, а пятый — внучатый племянник, а шестой — начальник: сирота и друг. И отхвачу на круг капитал: неспроста угощал! А они, из родни, оскомины не набьют: похоронены тут чужой рукой, от щедрот, а не за мой счёт.

Сосед в ответ меж похвал дал совет:

— А если вместе приумножать кладь?

Гражданин взял блин, оторвал кусок и поймал намёк:

— Доход от зевак — не пустяк, а забот — чуток: не листья щавеля чистить по бокам!

И — ударили по рукам.

Встали из-за стола, сказали: «Дела!» — и удрали.

А туда ли, сюда ли, не уточняли.

Остальные, как заводные, словно спускали брёвна с гор, продолжали спор. И не пустяшный, а страшный!

Предостерегали:

— Не всё сказывай, что помянется: заразу унесёт, а сто останется!

Оскорбляли:

— Каково собрание, таково и поминание!

Угрожали:

— Мёртвый ничего не скажет, но вражий за него попортит, а гордый — накажет!