Галина Демыкина - День жаворонка

— Помоги… На диван…

Голос был слабый, просительный. И — жалкая складка у губ. И жалкие, негнущиеся руки. Он не помнил обиды. Он был сильнее.

— Что тебе дать? Какое лекарство? Лида!

Она покачала головой — нет, нет, нет! — и привалилась к спинке дивана. Она закрыла глаза, но знала, что он не ушел, и заговорила тихонько:

— Очень неприятно. Прости. Это контузия. Так очень редко… Так сильно.

— Но что же надо делать? Ты ведь знаешь, скажи.

— Пройдет. Сядь… — Она кивнула на стул. Он сел и стал смотреть, как медленно к ее лицу возвращается цвет. Потом она улыбнулась. — Испугался?

— Конечно.

— Согрей чаю.

Ей не хотелось, чтобы он видел ее такой, но и прогнать было теперь неловко.

Он ушел в кухню, за печку, нашел там чайник, включил электрическую плитку. Он нарочно не возвращался, чтобы дать ей прийти в себя. Смесь вины, жалости, превосходства (он здоров!), приправленная былым восхищением, былой тоской, нашедшей утоление, — вдруг дала неожиданный сплав: он почувствовал себя взрослым рядом с ребенком. Он был сильнее и умней. Почему она не сказала, что почувствовала себя плохо? Очень глупый, детский ход — нагрубить, прогнать, лишь бы не предстать в слабом виде. Нет, нет, с ней надо быть уверенней и строже. Он заварил чай, налил в чашку.

— Прошу.

Она потянулась. Руки дрожали.

— Я напою тебя.

— Не надо.

— Не спорь, Лидка. Я очень обижен на тебя.

По ее щекам тотчас пошли-побежали слезы.

— И нечего реветь. Мы же не чужие люди, — значит, надо быть откровенней.

— Ты о чем?

— О том.

Она нахмурилась, потемнела. Думала о своем. Он уж сразу понял — что-то задело ее.

— Знаешь, Виталик, я ведь тебе не навязываюсь, Да, у меня было фронтовое прошлое, вот контузия. И то, о чем ты говоришь.

— А о чем я говорю? — искренне изумился он.

— Ну, неважно.

— А все же?

Она выпрямилась, опять побледнела.

— У меня была любовь. Очень трагическая, если хочешь знать.

— Лида, не надо.

— Надо. Была. И не тебе меня судить.

— Да я…

— Я не хочу быть с тобой. Я много старше. И сегодня просто… ну… эпизод.

Он вдруг обозлился:

— Ну да, маленькая шутка. Чтоб было что вспомнить. Ведь ты собираешься за кого-то замуж.

Она подняла слабую руку и дала здоровенную пощечину. И испугалась, задрожала, сжала кулаки у груди:

— Ты не смеешь так! Ты…

Он отвернулся.

— Ты ничего не знаешь. Я помираю тут без тебя. Ты уехал — мне дышать стало нечем. А ты там проверял свои чувства! Да ты, как уехал, три месяца не писал!.. Я топиться бегала…

Он отупел и не понимал, о чем она. И не решался обернуться к ней. Так и сидел, одну руку прижав к щеке, а другую дубово вытянув на колене. И вдруг этой руки коснулись горячие губы. Она целовала его руку!

Виталий вскочил, слепо затопал к двери, свалил по дороге стул…

Два дня он не вылезал из комнаты, которую снял на педелю у прежней хозяйки. Он был не рад Лидиному признанию, он был задавлен нелепой сценой с пощечиной и целованьем рук. Но сквозь мутную тяжесть уже прорастало торжествующее: «Меня любят! Без меня нечем дышать! Бегала топиться…»

Лида, которой он писал из Москвы нежные письма и с которой так легко когда-то говорилось, — погибла под осколками того несуразного дня. Но появилась другая — менее привлекательная, но зато своя, зависимая, с глупыми комплексами и с такой громоздкой любовью. Его тяготила весомость подарка. Но отбросить его было уже невозможно. Что-то там пустило корни — в замученном, илистом водоеме его новых чувств.

Он, испытывая садистскую радость, уехал, не прощаясь, в Москву.

А оттуда сразу послал письмо, содержащее предложение выйти за него замуж и приехать к нему. Мама, уже сильно больная, тоже подписала несколько дрожащих фраз, что была бы спокойна, если бы оставила сына с ней.

К его матери Лида относилась почтительно. И, возможно, потому приехала. Тихая, приветливая… И началась семейная жизнь. Жизнь, лишенная взлетов, — будто это не начало, а продолжение того, от чего уже давно устали. Мир спокойно втиснулся в стены московской квартиры, чуть подогнув крылья под невысоким потолком.

…Дни, месяцы, годы — как серые мыши.

— Je suis, tu es, il est…

Лида учит французский. Она закончила аспирантуру, преподает историю в пединституте и все время что-нибудь изучает.

— Ты знаешь, Виталик, у французов есть такой оборот — «лестничные мысли». Это когда человек сразу не найдется с ответом.

— Да. L’esprit de l’escalier.

— Откуда ты знаешь?

— Родители часто говорили между собой по-французски. Чтобы не забыть.

Это ее огорчило.

— А ты знаешь, что в Чехове был одни метр восемьдесят шесть сантиметров росту?

Этого он не знал, чем очень обрадовал ее.

Виталий уже привык к ее беспорядочной осведомленности, хотя это его и раздражало.

В ней жил беспокойный вбиратель, захлебывающийся знаниями.

— Я сегодня встретила бывшего сокурсника, он занялся психологией. Потрясающе интересно!

Глаза ее были лихорадочно ярки, очень белые, не испорченные временем зубы блестели в лихой какой-то улыбке. Виталий был уверен (и не зря!), что она теперь займется психологией.

В занятия она вкладывала порывистость и дотошность, училась будто назло кому-то, а вернее — чему-то в себе, что должно было найти выход.

— Лидка, успокойся, ты уже так переросла меня, что я скоро не смогу поддерживать с тобой беседы.

— До этого далеко, дорогой. Кроме того, я человек нетворческий.

Это было так. Почему — даже трудно сказать. Лида знала уйму вещей, но они не родили в ней ассоциаций, новых мыслей. Не шел процесс воспроизводства, рождения новых форм. И ее не заинтересовывало, а раздражало, когда Виталий из своих знаний высекал какую-нибудь искру.

— Ты этого не можешь утверждать, — говорила она, вскинув голову. — Это требует научного подхода.

— Будем считать, что это гипотеза, ладно? — пытался отшутиться он.

Но Лиду, видимо, сердило именно это самозарождение мысли, чувства, поскольку их проконтролировать она не могла. А потребность, разрушительная потребность внутреннего контроля, как единственной возможности сохранить для себя любимого человека, росла с огромной быстротой. О, как не похожа она стала на Лиду последних крапивенских дней! Голос ее теперь был переполнен вызовом, походка — бодростью, взгляд — отвагой.

— Ты мой тайный истерик! — говаривал Виталий в добрые минуты. — Ты псих-подпольщик, да? Самоед-конспиратор.

— Ага, ага! — смеялась она, победно встряхивая волосами, которые теперь стригла коротко. — А ты мужичок в мешочке. Ведь я ни-че-го о тебе не знаю!

Ему хотелось сказать, что это так просто — узнать. Только не надо обходных путей, не надо надуманных сложностей и уж конечно этого незримого соревнования.