Галина Демыкина - Была не была

Во дворе стоят три дома буквой «П». Давно стоят, лет сорок. А посредине — дерево. Тополь. Во все стороны сучки — лазать легко. И дупла-тайники.

И что смешно — одной веткой прямо в окно второго этажа лезет. Человек, который там живет, откроет окошко и тополю руку пожмет:

— Здорово, старик.

Он всем так говорит — старик. Чудной немного: молодой, а бороду носит. И косынку вокруг шеи тоже носит. А шапку не носит. Даже зимой. Тетя Шура — соседка, говорит: «Художник! На занавеску не заработает. Срам какой! Окна без штор, что душа без заслонки. Кому не лень — глянет».

И вот вышел как-то этот человек — «душа без заслонки» — во двор и остановился возле тополя.

Во дворе, наверно, штук сто окон. И изо всех:

— Вышел?

— Вышел.

— Ну, значит, всё. Уезжает.

Легко ли уезжать из дому, где всю жизнь прожил? Это каждому понятно. Да еще ехал бы в новую квартиру, а то просто меняет. И вот прощается теперь с двором, с детством:

— До свиданья, тополь!

Из квартиры вынесли вещи, дверь оставили настежь. Чтобы вроде и духу не было. И мальчик, Володя Черных из соседнего подъезда, озираясь, вошел. Он давно хотел войти, а не решался.

И вот решился. Комната-коробка. Три стены голубые, одна — желтая. Гвозди здоровущие в стенах: все, что осталось.

А были рыбы. «Душа без заслонки» рисовал рыб. Здесь, против окна, висели в рамке унылые серые селедки. Сами иссохли, а глаза живые, Рядом с ними — еще рыба — круглая, голубая, лицом похожая на тетю Шуру — соседку. Сама тетя Шура не похожа на рыбу, а рыбина эта на тетю Шуру — очень. Володя тогда думал: нарочно нарисовал, посмеяться, или так получилось?

А еще виден был длинный черный дом на черном ночном пустыре. И одно большущее неровное окно — так и светится. И луна кособокая, и ни душеньки живой… А на земле опять рыба — кто-то обронил. Обронил и ушел и не вернется к пустырю, к одинокому дому, к тому, кто за этим окном… Володя, если во дворе не было ребят, все глядел, запрокидывая голову ко второму этажу. Он не любил этих рыб. А глядел. И теперь будто что-то потерял. И бородатого тоже не очень любил. Ведь что тот прошлой весной придумал!

Володя бежал в магазин, а он:

— Погоди, сядь-ка на лавочку.

— Некогда мне, дядь.

— Посиди, старик. Я быстро набросаю, — и усадил. — Я тебе конфет дам.

— Что я — маленький?

— На кино тогда. Кино любишь? Что у нас в «Новаторе» идет? — А сам — раз, раз-раз, — чиркает в блокноте.

— «Барабаны судьбы» идут.

— Сиди, сиди. Молчи, — прямо прикрикнул даже. И стал насвистывать, голову на обе стороны наклонять, забыл, что перед ним человек живой. А тут ребята набежали:

— Ого, Черныховый портрет!

— На Доску почета!

— Лучший дояр!

— А глаза-то, гляди, ребя! Больше морды, прямо за уши заворачивают.

— Марсианин!

— Не! С луны свалился!

Тетя Шура, соседка, приблизилась:

— Охо-хо, — однако не отошла. Старушка на лавочке закряхтела, потревожилась — тоже посмотреть. Толпа целая. И все громко свои замечания говорят.

А Володе и стыдно, и уйти теперь — как же? И на бородатого зло берет — не слышит, что ли?

А потом глянул на рисунок — мамочки мои! Заморыш перепуганный, птенец из гнезда!

— Ну что, похож?

— Не.

— Похож, похож. Ты еще сам не знаешь! — бородатый смеялся, потирал руки.

Ребята потом целую неделю дразнили Володю лунатиком.

В ворота протиснулся грузовик. Во дворе штук сто окон. И еще скамеечки. Тоже полны. Как в театре.

— Едут?

— Едут!

— Охо-хо!

— Только бы тунеядцев не нанесло.

— Пропал тогда наш двор.

— Хуже пожара повыметут.

Грузовик вышел на середину сцены. Из окон видно лучше, чем со скамеечек:

железные кровати — три;

кухонный дощатый столик — один;

сундук — один;

платяной шкаф, неоструганные ящики, в каких перевозят фрукты, узлы.

На узле — мальчишка лет пятнадцати и мужчина, похожий на коричневый гриб сморчок. Сидит, курит.

Из кабины выскочила горбатая женщина, запрокинула голову да как гаркнет басом:

— Вылазьте, приехали!

Мальчишка перегнулся через борт, что-то Сказал. Горбатая махнула рукой, ушла в подъезд. У машины столпились ребята. Длинноногий такой, нескладный Гога в нежно-кремовых брюках (мать из Карловых Вар привезла), лихие братья Кирюшкины — Леха и Ленька — двойня, Володя Черных.

Братья сразу подскочили:

— А ну, поможем! Дашь на кино?

Новый перекинул ногу через борт:

— Отойдите, спрыгну.

«Вот это парень! — Володя поежился от зависти. — Так и надо вести себя с чужими. Чтоб зубы не скалили».

Когда вещи унесли, шофер подал из кабины круглую корзинку, замотанную тряпкой. Из-под тряпки продралась щенячья лапа.

— Ну, ну, не балуй! — прикрикнул на нее парень, и лапа спряталась. А парень ни на кого не глянул. Унес корзину и захлопнул дверь.

Стемнело. У новых жильцов зажгли свет. И пошел теневой театр сквозь марлевую занавеску (занавески все же на окно повесили).

Сперва сморчок и горбатая ставили ящики, как кубики, один на другой. Получился шкаф.

— Охо-хо! Чудеса, да и только! — Это со скамеечек.

Потом подняли железную кровать. Каждый стал тянуть к себе. И вдруг — знакомый женский бас:

— Куда, куда свою к окну волокешь?

Мужчина открыл рот, а слов не разобрать.

И опять женский бас:

— А мне солнышка не надо?

Сморчок, видно, только рот умел разевать, а уж озвучивала она.

Вот тут и отперлась дверь — дождались ребята. Новый парень выволок щенка под мышкой. Тот вырывался, отпихивался лапами. Парень деловито поставил его, пристегнул к ошейнику ремешок.

Ну ясно — вот как надо выводить на прогулку собак. Только так. Это дело серьезное.

Леха Кирюшкин сразу подскочил:

— Немецкая?

— Восточноевропейская, — ответил парень. Свысока ответил. Но братья Кирюшкины — двойня, все им надо:

— Почем купил?

— Может, продашь или сменяешь? Во ножичек! — У Лехи был отличный кортик.

Парень не ответил. Ухмыльнулся, как точку поставил. И протянул руку: