Галина Демыкина - Была не была

Володя и Алька переглянулись.

— Охо-хо, взрослые люди чем занимаются! — Эта из цветника, где скамеечки. — И дети слушают.

— Потом дивимся, откуда озорство!

— Володя!

— Иду!

Истошный все же голос у тети Лиды. И очень уж содержательный, Вот сколько содержит:

«Я забочусь, заменяю мать.

Я устала.

А он опять с этим хулиганом».

Это не считая обычного «пора обедать».

На скамеечках сочувственно притихли. Там понимают: вот старается женщина, а мальчишка вольничает. Был тихий, теперь грубит. Потому что в плохой компании.

— Володя!

Перекидывается мостик понимания от скамеечек к окошку. Тетя Лида на этом мосту — в мученическом наряде.

— Володя!

Она на виду у всего двора. Для них, для соседок, надрывает она свое дорогое горло. А не для Володи. Что он ей.

У, крикунья!

Володя вышел во двор и не узнал. Что-то изменилось. А, это тополь. Развесил чистенькие нерасклеенные листья. Высветлил двор.

— Бери хлеб или деньги, — сказал Алька, — поехали в Измайлово. На все воскресенье.

Володя — по лесенке, на свой третий — зырк-зырк по полкам буфета — пусто, в ящике трешник — хорошо! А где же отец?

Захлопнул дверь и вниз по перилам.

— Все в порядке!

— Не поскупился твой старик, — не то одобрил, не то осудил Алька.

Володя промолчал. И они пошли. И солнце пошло с ними: подсушивало землю в выбоинах тротуаров, прыгало зайчиками из окон. Всюду свет!

Автобус был свободный, и кто ехал в нем — тоже, конечно, в Измайлово. Куда же еще?

— Я ножик взял, — сказал Алька. — Ножик был охотничий, «лиса», на рукоятке зверь вырезан.

— Ты ходил на охоту? — спросил Володя.

— У, сколько раз. С отцовым братом. Он под Калугой живет. — И замолчал. Потому что за окнами пошли бревенчатые домики с палисадами, и там все зелено — будто на какой юг приехали.

С Алькой было уверенно. Он и молчал хорошо. Глядит в окно и молчит и думает. Володе тоже так нравится. А то Гога заведется рассказывать — не хочешь, а слушай. Или Леха с Ленькой начнут возиться…

— Пошли! — Где сойти, Алька тоже знает: автобус остановился у леса. — А лес-то был разноцветный, что ни куст — то разные листья — зеленый куст, беловатый, даже коричнево-красный. Там были большие деревья и, может быть, даже звери… Трава поднимала землю, прорезала сухие листья. Пахли кусты смолою. Пахла трава травою. А земля — свежо и настырно землею, землею!

— Стоп! — сказал Алька и кинул раскрытый нож. Нож застрял в толстой коре березы. И вдруг — кап-кап, кап-кап по сухим листьям.

Березовый сок!

— В лесу не пропадешь! — крикнул Алька. — Пей!

Володя прижал губы к жесткой коре. Оттуда — будто ручеек. А во рту свежо и горько. Говорят, от березового сока силы прибавляются. И у Володи прибавилось. Он разбежался — рраз! — и пошел на руках, вниз головой.

Алька тоже напился.

— А ну, кто сильней. — Они уперлись руками в руки, нажали — и Алька потеснил. Но Володя перехватил его ближе к локтям, и тогда попятился Алька, да прямо через куст, на поляну. А на поляне — скамейка. А на скамейке спиной к ним — девчонка. Узенькая, со взбитым чубом. В тонких пальцах — книжка. Володя остановился.

— Ты чего? — спросил Алька. Потом увидел. И тоже остановился.

Девочка сидела, подобрав ноги, изогнувшись вся — как сжатая пружина. И рядом лес затаился, сжал силы в кулаках почек, Каждая ветка напряжена ожиданием.

— Пошли. Теперь все с начесами. — Это сказал Алька почему-то шепотом.

Они попятились в кусты. А девочка опустила ноги и вдруг кинулась к ним, перемахивая через кочки.

Тошка.

А качели — отличная штука. Это уже не в лесу, а в парке.

— Качнемся, Тошка?

— Нет, мальчики, у меня голова закруживается. (Так и сказала «закруживается». Смешная все-таки девчонка.)

А Володя не боялся. Чего там? Руками ведь держишься. Упрешься в доску и — вперед — вверх! Отпустишь — и назад — вверх! Все время вверх!

Сперва видно людей, как они кишат и толпятся. И среди них — подумать только! — Тошка.

— Эгей, Тошка!

А потом одно ее пестрое платье в толпе. Вперед — вверх! Назад — вверх, и ветер обтекает голову; и людей уже нет, а верхушки деревьев — рядом… и дальше улицы, крохотные машины, весь город!

— А ну давай! — кричит Алька. И Володя сильнее упирается в доску.

— А ну выше!

— Идет выше!

— Не струсишь?

— Нет.

Алька поддал еще.

Канаты дрогнули.

— Не струсишь?

— Нет.

Качели взвились и остановились в равновесии, будто задумались: лететь вниз или перекинуться через верхнюю планку.

Сердце покатилось, вспотели руки…

— Уух! Вниз.

— Ати! Ати! — размывало крики снизу.

— Ольно!

Теперь качели шли, как маятник, сами убавляли размах.

— Хватит!

— Довольно! — кричали незнакомые люди.

А карусели — детская забава. Когда взрослым весело, они делаются, как маленькие. Это уж известно!

Там один дяденька толстый уселся верхом на деревянного коня! Его знакомые из толпы кричали:

— Ваня! Расплющишь! Сомнешь! — А он достал из кармана огромный мятый платок — как простыня, ну, в крайнем случае, — наволочка, — помахал.

Алька смеялся. И Тошка. А Володя прямо чуть не свалился со своей пантеры. Деревянная такая пантера и пахнет краской. И колокольцы под крышей шатра цын-цони — цын-цон и какая-то шарманка, что ли…

Тоня не догонит Альку, Володя — Тоню. И так все время, все время, все время будут они кружиться рядом, на одном расстоянии… Мимо людей с красными лицами, что рвутся на карусель, мимо чужих шуток и чужого смеха, верхом на зверях, цын-цони, цын-цон… цын-цони… Тише, тише… тише… Стоп.