Галина Демыкина - День жаворонка

— Только я не очень-то мастер…

Мы сбивались и радовались этому. (Конечно, Ты был не мастер. И это прекрасно.) Я не знаю, чему радовался Ты. Может, передавалось мое оживление. А я ощущала нечто. То, что назвала когда-то для себя «эффектом присутствия». И это сразу переокрасило вечеринку, лица, небо за окном. Все приобрело смысл и гармонию.

Мы смеялись. Мы были рады друг другу. Да, да. Сразу — рады.

Только потом, когда это уже не имело значения, я спохватилась: улыбка. На мне была надета моя улыбка. Ты ведь мог не узнать меня. Но ты узнал. (Правда, после ее появления прошло уже некоторое время, а ведь лицо обычно ассимилирует новое, в нем проступает его, исконное.) Ну, так вернемся к той вечеринке.

Я, честно говоря, не сразу поняла, на кого Ты похож. Ты был похож. И я глядела, наверное, очень. Но в Тебе этого не было — чтоб расценить не так. Я знала. Не боялась.

Потом, когда кончился один танец и начался другой, Ты пригласил кого-то еще. Ты это сделал потому же, почему я когда-то после поездки в трамвае отстранилась от Яна. Мы ведь боимся людских глаз!

Ты был весел. Я знала почему. Знала. Знала. Но от ложного твоего шага было больно. Нельзя. Между нами этого нельзя. И Ты сразу подошел. Кроме того, я уже поняла, на кого Ты похож.

И мы вышли подышать на улицу.

Весна в самом начале. Все это где-то в пригороде, вернее — в новом районе нашего города. Между домами — уцелевшие березы и сосенки. «Перед глазами травы и дерева…» — подумала я. И Ты оглядел уснувший этот древесный мирок со своей почти двухметровой высоты и сказал вдруг:

— Этим только и можно клясться. И заклинать. Ты веришь в заклятье?

— Да.

— Я так и знал. А кем ты была прежде?

— Я думаю — деревом. — И засмеялась. — Извини меня, просто деревом. Сосной.

Ты не засмеялся.

— А я кем-то летающим. И потом разбился. Я помню, как падал. Удар об землю.

Мы помолчали. Походили молча очень хорошо. Потом Ты сказал:

— Слушай, Юля…

— Я не Юля. Меня зовут Аня.

— Но ведь ты родилась в июле?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Потому что я тоже в июле. И меня зовут Юлий.

— Перед глазами травы и дерева, — сказала я. И Ты согласно качнул головой.

Это все не было отходом от того, первого. А было продолжением. Продолжением прерванного диалога. Я уже говорила о законе. Об общей форме, в которую вкладывается похожая сущность. Не глина, конечно, — я тогда грубо сказала. А что-то переплетенное, живое, трепетное, если так дозволено выразиться.

Время с того вечера стало отсчитываться под знаком Твое. Тепло от него доходит ко мне и по сей год. И так же, как не властна я в лунных притяжениях, от которых зависит морской прибой, не властна и в законах, по которым меня снова и снова прибивает к Твоему берегу. Логики в этом возвращении нет никакой, кроме разве логики зеленого листа, желания вечно родиться заново в клейкой, душистой оболочке, раскрывающей створки, и видеть родящийся заново мир.

Когда от понятий «я» и «ты» мы перешли к ласковому «мы», Ты сказал, что прежде с тобой ничего такого не бывало. Так люди говорят иногда, чтобы порадовать друг друга. Но в Твоей искренности нельзя усомниться.

Я не сказала Тебе того же, потому что это было бы неправдой. Хотя надо было сказать, потому что это была правда. Перед глазами травы и дерева!

О счастливая пора узнавания и самопознанья.

— Я сегодня видела сон… У тебя бывают сны с продолжениями?

— Да, конечно. У меня есть целый город во сне. Я знаю, как туда проехать. На трамвае с красным номером 39 — мимо белой торцовой стены, сплошной, полукруглой, потом поворот… в общем, я всегда узнаю начало этого пути. Еду во сне куда-то в другое место, и вдруг…

Боже мой, как мне это все жгуче интересно, как важно, просто жизненно важно!

— Это добрый город, Юл?

— Да… В общем — да. Грустный немного. Грустный, как то, что прошло. Или чего не было и не будет.

— Странно.

— Что?

— Что ты так ощущаешь. Ведь ты молод.

— Знаешь, Юлька, я даже моложе, чем на самом деле.

— Как это?

— Вот у тебя бывает ощущение силы? Что ты многое можешь?

— Да.

— И у меня. Мне кажется, я еще очень много могу. Сделал мало, а могу много.

— А что ты сделал? Покажешь?

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Ты. — Слава богу. Я думал, тебе неинтересно.

— Разве это возможно? Я просто не решалась спросить.

У Тебя была мастерская в полуподвале. Очень маленькая. Я к тому времени побывала во многих мастерских. Их размеры не всегда соответствовали размерам таланта. Чаще — не соответствовали. Но ведь Ты — монументалист? Здесь нужны масштабы!

Когда Ты включил свет, ко мне изо всех углов потянулись странные удлиненные существа. Длинная гладкая собака, будто бегущая по следу. Только морда ее не была опущена.

Длинная летящая птица, которая, несмотря на подставку (как же без подставки, скульптура ведь!), не касалась тверди.

Длинный бегущий человек. Тоже почти летящий, парящий над землей.

Я потом разглядела, что удлиненность шла не от смещения пропорций, а от порывистости движения, в котором они застыли… Они искали чего-то большего, что выходило за пределы телесной оболочки, и конечно же не дичи, не гнезда, не удачи в спортивном забеге. Темные, гладко отлитые, все меньше метра величиной, они населяли комнату присутствием высокого.

И вдруг меня осенило: все они чем-то похожи на Тебя.

— Автопортреты? — робея, спросила я. Ведь я так мало разбиралась в искусстве.

Ты кивнул. И Твое смущение было только видимым.

— Ты многое можешь, Юл.

— Юлька, друг мой, ведь это надо еще воплотить. Поставить на высокие подставки — во-от такие, как колонны. Рассчитать, чтобы снизу эти чудаки смотрелись пропорциональными… Юлька, милая, не верь мне! «Рассчитать», «воплотить», — да это ерунда, семечки! Главное — чтобы дали город. Дали город на откуп. Средства. Материалы. Рабочую силу. Базу, так сказать. Я измучился без этого. Руки опускаются.

— Но ведь главное, что ты создал их, а остальное… Юл, может, это — тщеславие?

— Нет, — ответил Ты резко. Ты всегда говорил мягко, даже вкрадчиво. А здесь звякнул металл. — Я могу это сделать отлично. И я хочуэто сделать.

«Ого!» — тревога всплеснула во мне крыльями. Безотчетная. Мимо сознания, как предчувствие.

Почему я не вслушалась тогда в шорох ос крыл?!

Но Ты наклонился ко мне знакомо — неловко и беспомощно:

— Ты что побледнела, Юлька? Впрочем, тебе идет. — И тревога плавно и неслышно улетела.

О счастливая пора доброго отражения! Ты глядишься в глаза другого человека и видишь себя прекрасной. Тебе все идет! Ты смеешься — идет. Сердишься — тоже. Ты говоришь о себе и вдруг понимаешь, как это все значительно. Не просто «попало от начальства», а: