Татьяна Соломатина - От мужского лица (сборник)

— Чего не нарисовал, чтобы она не умирала?

— А зачем? Я умер, а она осталась бы? Думаю, она бы не согласилась.

— Но ты же здесь, а её нет! Где она?

— Там, где живут все забавные и лучистые люди.

— В раю?

— Ну, можно и так сказать. И вообще, это не я здесь, а ты.

— С кем я тогда разговариваю?

— Вот это действительно хороший вопрос. Спроси у мамы. У нас этот секрет по женской линии передаётся.

— А у папы?

— А он умеет рисовать?

— По-моему, нет.

— Тогда лучше не надо.

— Значит, нужно его обмануть?

— Нет. Обман — это обман. А секрет — это секрет.

— Ну и что же тогда получится? У нас с мамой будет секрет, а у него нет?

— У вас с мамой свой секрет, а у него свой.

— А у него какой?

— Это же секрет, как я могу его выдать?!

— Ну, Де-ед! Ну, скажи!

— Его секрет в том, что он знает про ваш секрет.

— Как это так? Ты ему сказал?!

— Нет. Но если я скажу тебе, то это будет уже секрет секретов.

— Скажи, скажи мне секрет секретов!

— Он любит вас.

— Какой же это секрет?!

— Уж поверь. Любовь как дар даётся людям редко. Это ни для кого не секрет. Поэтому те, кому он даётся, держат его в секрете.

— Почему?

— Вот почемучка с хвостиком! Точнее, с чёлочкой… Именно потому. Если что-то «ни для кого не секрет», значит, секрет просто нужен. Как без секрета-то? Скукотища, да и только.

— Дед?

— Что?

— А ты не уйдёшь?

— Нет.

— Никогда-никогда?

— А ты уроки всегда будешь делать?

— Всегда!

— Всегда-всегда?!

— Ну да. А что?

— Да ничего. Вот и хорошо. Тебе пора.

— Уже?

— Да. Через минуту у мамы зазвенит будильник, и она придёт тебя будить.

— Ты всегда всё знаешь?

— Я везде всё знаю. Это не одно и то же.

— Пока, Дед. И доброго утра тебе.

— И тебе доброго утра.

«Здравствуй.

Здравствуй даже там, где в этом нет необходимости.

Здравствуй.

Так испокон века люди желали друг другу добра.

Здравствуй и радуйся.

Так начинались письма одного моего друга. Его уже нет. Но я знаю, что он слышит меня. И будет рад, что его мудрые слова пригодились мне. Ибо большего нельзя пожелать человеку в нашем мире.

Здравствуй и радуйся.

Я знаю, что и ты слышишь меня, хотя ещё не родился. А те, кто откроет для тебя наш мир, ещё не знают об этом. Ни о том, что ты есть. Ни о том, что мы разговариваем. Они не могут ещё позволить себе такой малости, как думать о тебе. Им есть чем занять себя, поэтому они и не думают. Нет, конечно, им не раз приходило в голову, что, может быть, уже пора родить ребёнка. Но что значит — «родить ребёнка»? Для них — пока он не рождён или, по крайней мере, не зачат (вот ещё тоже неуклюжее слово) — это не значит ничего. Поэтому прости их за то, что они не думают о тебе. Я-то думаю. И знаю, к кому обращены мои слова. И знаю, что ты меня слышишь. Такие вещи может позволить себе только старость. А я стар. Безо всяких там. Просто стар, как трухлявый пень. Такой, что уже рад оказаться пригодным случайному огню…

Но ты-то уж знаешь, что нет ничего странного в том, что ты ещё не родился, а я уже знаю тебя. Знаю, какой ты, как они назовут тебя здесь, и даже то, что, когда ты будешь читать мои письма — а это обязательно будет, — ты не вспомнишь, что уже слышал всё это, и мало что поймёшь. Я, может, и хотел бы, чтобы это произошло как-то иначе, но вряд ли я смогу им объяснить. И даже если наберусь смелости сделать это, вряд ли они поймут нас с тобой. Кто будет слушать старую рухлядь? Не говоря уж, кто будет слушать того, кого нет. По их разумению. Так у нас тут всё устроено. Говори — не говори, объясняй — не объясняй — всё одно. Люди так одержимы погоней за истиной, что до обычной правды им уже нет дела. И хотя сами они спят и видят, что мир устроится по-другому, то, что они называют реальностью, заставляет их забывать свои сны. Просыпаясь, они не помнят. И просто продолжают подстраиваться, как хамелеоны. Они хотят слиться с местом, где они живут, со временем, в котором живут, с теми людьми, что рядом, с правилами, что позволяли их предкам оставаться невидимыми для Лиха. А Лихо для них — это бедствия, болезни, голод, одиночество и маета. Их можно понять. Но, слава Богу, мы с тобой можем поговорить, не обращая внимания на все эти мелочи. Неизбежность моей смерти и твоего рождения даёт нам такое право — и возможность. Мы встретимся на пароме. Ты будешь готов сойти на берег, я — подняться на борт. И мы оба понимаем, что ни паромщик, ни река здесь ни при чём. Просто так получилось. Это мило и забавно. Ты приходишь, не имея с собой ничего. Я ухожу с пачкой папирос в кармане, которой воспользуюсь разве что ещё разок, облокотившись на леер и разглядывая вечную воду… Шут его знает, может, я протянул бы и дольше, если бы не курил? Но, по-моему, это всё хрень собачья! «Протянуть подольше…» В этом есть что-то нерадивое. Формальное. Разве нужно что-то куда-то тянуть? Ты ведь знаешь, что нет. Нужно отдаваться. Открываться. А это их «тянуть» — какое-то вымученное. В нём невозможно ни здравствовать, ни радоваться, согласен? Вижу, что согласен… »

— На.

— Что, опять?

— Да.

— С тем же адресом?

— Ну разумеется.

— Лучше бы он президенту писал — с большей вероятностью дошло бы!

— Слушай, а у него точно родных нет?

— Да говорю же тебе, гол, как перст! Его же соцопека к нам определила. Они, знаешь, дотошные какие. Им такие доходяги — чирей на заднице. Одни расходы да хлопоты. Был бы кто — раскопали.

— Всё равно жалко его.

— Меня лучше пожалей! Мне это всё читать приходится. Отчёты-то главному я пишу!

— Я тоже читаю.

— Ты развлекаешься, а я работаю.

— А что если…

— Даже не начинай! У нас свободных палат нет!

— Я хотел тебя попросить. Ты же сами письма к отчётам не прилагаешь. Можно, я их буду забирать?

— А на что тебе?

— Просто люблю собирать всякую всячину. Чеки из магазинов, фотки глупые, случайные… Знаешь, это как свидетельство эпохи для меня. Или что-то в этом роде. Вроде как случайные свидетельства моей собственной жизни. Мы же тоже когда-нибудь состаримся. А это всё вроде как материал. Как для дембельского альбома. Всякие документальные глупости. Но по таким вешкам, говорят, память легче потом ориентируется.

— Да забирай. Вот чудак! Ещё тридцатки нет, а он уже «дембельский» альбом собирает! Ты бы не мифотворчеством собственной жизни занимался, а женился бы уже наконец! Эта вон, как её?… Сестрица со второго этажа уже второй год как побитая собака за тобой ходит и в рот смотрит. Я в женщинах разбираюсь — из неё жена для тебя будет — счастье. Мечта идиота.

— Я не идиот.

— Да между нами девочками, есть у тебя… загибоны. Уж прости.

— Ну так как?

— Письма-то эти? Да забирай, на хер они мне упали!