Евгений Будинас - Перловый суп

Кажется, после той нашей командировки у Будинаса появились новые друзья в Таджикистане. В Грузии, Эстонии, на Украине и в Москве они никогда не переводились, и Будинас соединял их друг с другом, как соединяют каналами реки. В той слитной, без пробелов, жизни все имело смысл: лица и тени, многоголосое пение и молчание.

Потом добрые люди — в основном, из тех, кто тогда не жил, — стали доказывать нам, что мы жили неправильно, а наши представления о дружбе — сплошное лицемерие и пропаганда.

Но все было тогда по-настоящему— меж настоящими людьми. И если теперь случилось то, что случилось, то это всего лишь оттого, что настоящих людей стало меньше.

Женя Будинас был ярок в жанре короткого рассказа, хотя, похоже, сам об этом не подозревал. Прежде всего, здесь сказывалась авантюристичность его характера. А авантюра всегда быстротечна. Затянуть ее — и это уже нечто совсем иное: драма, мелодрама. И вообще что-то скучноватое и нудноватое. А ему всегда был нужен результат — и немедленно.

К малоформатному жанру его приучала и журналистика. Работа в агентстве печати «Новости» (АПН). Специфика этого агентства не терпела растянутости, очерковости и литературщины: событие, факт, резюме. И точка. Две-три странички максимум. И Женя делал это профессионально. Но подспудно в нем, наверное, зрело и сопротивление этому отработанному и наработанному профессионализму. Ему, как в старом еврейском анекдоте, всегда хотелось еще и немножко шить, чтобы жить лучше царя. И шил он широкие полотна: публицистические романы, документальные и просто романы.

В чем его зачастую и упрекали, как упрекали в свое время, кстати, и многих классиков, в том числе и А. Фадеева. Упрекали в неспособности писать коротко. И, как свидетельствуют очевидцы, однажды Фадеев не выдержал. Надо вам короткий рассказ — получайте: «А лодчонка-то была утлая»... — сказал старик, выдирая из задницы рака.

Нечто подобное можно вспомнить и о Будинасе. Вспомнить не как о факте творчества, без претензий на литературу и без оглядки на потомков. Случай для Будинаса действительно будничный, заурядный и промелькновенный.

Жили мы с семьей тогда под Минском. В Ратомке. Комната в комсомольском общежитии. Обживались. И потому жена что-то постоянно шила, штопала: покрывала, занавески, всевозможные салфетки. Отходов производства и орудий труда, как-то: ножниц, наперстков, ниток и, конечно, игл было множество. Последние непонятно куда все время ускользали.

В разгар производственного процесса и очередных поисков иголки в нашей квартире и появился Женя Будинас. Занятой, деловой, стремительный. Стремительно плюхнулся на стул со швейными заготовками. И тут же утратил деловитость и стремительность. С подозрением посмотрел на меня, жену и нашего сына. Молча и тихонько поднялся и стал обшаривать брюки с тыла. Вытащил иголку, и не махонькую, какие были больше в ходу, а длинную и толстую, их еще зовут цыганскими, и не без сарказма произнес:

— Возвращаю с благодарностью.

Сам Женя грибы не жаловал. Нет, пользовал он их с удовольствием. Но чтобы собирать— этого я за ним не замечал. Что-то было у него со зрением такое, о чем он избегал распространяться. А ко всему прочему, он страдал от изжоги. А изжога, как известно, не любит наклонного положения (тоже знаменательная, если не знаковая черта характера). А грибу, даже самому распоследнему сморчку, надо кланяться и кланяться. И не только в шляпку, но и в ножки.

Той осенью, о которой я хочу рассказать, грибы уродились на диво. Особенно маслята, как огромные рыжие муравьи, а скорее забугровые термиты, они расползлись по отечественным молодым хвойникам. Но всем этим хвойникам я предпочитал свои заветные места под Мяделем, с рыжиковыми и боровиковыми засадами. Довольно далековато от Минска. Хотя при машине сто лишних километров не крюк.

Выбрались с Женей из Минска мы где-то уже во второй половине дня. Ко всему начал накрапывать осенний холодноватый уже дождик. Где-то под Мяделем, может, около Любани, хозяйства Мироновича, дождик припустил вовсю. И Женя идти в мокрый лес отказался наотрез. А меня уже было не удержать. И грибная, маслятная поляна цвета детской неожиданности была уже перед глазами и в душе.

Будинас отъехал то ли к кому-то в Мядель, то ли к председателю колхоза в Любани Мироновичу, пообещав вскорости вернуться и забрать меня с трофеями моей любимой тихой охоты. И та охота была настолько удачной, что я нарезал всяких разных грибов не только корзину, но и целлофановый ладный пакет, и майку с рубашкой, и небольшую горку в россыпь. В общем, под завязку багажника будинасовской «Нивы».

Душа ликовала, пела и даже плясала, наверно, всю обратную дорогу до Минска. Отрезвление наступило на Сторожевской, где мы оба тогда жили. Будинас оказался прозорливее меня и отказался принять половину даров леса, моего троянского коня из-под Мяделя. Взял совсем немного — на жареху. Но с изуверским наслаждением довольно долго наблюдал, как я мучаюсь с очисткой маслят, следствием собственной безрассудной мужицкой жадности. Жадности векового добытчика. И труду этому моему не было конца. А уже было темно. Уже была ночь.

И тут в Жене проснулась изобретательская жилка. Хотя надо особо отметить, она у него никогда не спала и даже не придремывала. Видимо, та же постоянно мучившая его изжога, понуждала его к рационализаторской деятельности, воздействовала на мысль. А мысль была вечно занята тем, как облегчить и упростить тот или иной процесс. Женя подал мне гениальную идею, хотя я поначалу крепко воспротивился ей. Но Будинас умел убеждать:

— Что мучиться, что корпеть над каждым грибом. Все сразу в ванную. И смотри — мусор сразу же слезет и отпадет. И гриб в руки ты будешь брать уже чистый.

Но капля здравого смысла всегда была при мне. И за этим здравым смыслом стояли опыт и практика моих родителей: они всегда мыли грибы, только почистив их. Я это знал, я это помнил. Здесь же сработало, наверное, знаменитое лесковское: разбогатеть бы сразу — справиться с работой в одно мгновение. Сказалось, видимо, и предчувствие наступающей трудовой ночи. Да еще жена подлила масла в огонь:

— А что, омыть маслята водой, а потом чистенькие перебрать — в этом что-то есть.

В общем, я сдался собственной лени и дружеским советам. Передать, с каким остервенением я чистил после омовения в семейной ванне и так до этого мокрые маслята, невозможно. Эта вещь, как сказал о поэме М. Горького «Девушка и смерть» Иосиф Сталин, была действительно посильнее Фауста Гете. Маслята выскальзывали из моих рук, как устрицы изо рта гурманов. Норовили выползти и разбежаться, как лягушки у французов. Рассвет застал меня за их ловлей в ванной посредством ножа и столовой вилки.