Евгений Будинас - Перловый суп

Дарослым я адчуў сябе, скончыўшы першы клас. Назаўтра пасьля зьяўленьня ў бабулінай хаце я, ледзьве дачакаўшыся, пакуль мама паехала назад у горад, залез за грубкаю ў скрыню, дзе баба Жэня хавала запаветнае пітво, і нацадзіў сабе паўнюткую малянкоўскую, як тады казалі, шклянку...

Думаю, што ўсьлед за дзядзькам Міколам я не выправіўся толькі дзякуючы вядзьмарскім бабуліным здольнасьцям.

Пасьля таго я каштаваў безьліч напояў — ад забойчага абсэнту да вытанчанага французкага віна, за пару пляшак якога, мне казалі, можна купіць аўто. Але самагонкі ў гэтым асартымэнце не было ніколі. Уражаньняў ад дэбюту за грубкай хапіла, па маіх падліках, на цэлыя сорак гадоў — да майго першага прыезду на запрашэньне Жэні Будзінаса ў Дудуткі.

...Вакол добра вядомага ўсім тамтэйшым заўсёднікам самагоннага агрэгата раіліся, як пчолы, дыпляматы ўперамешку з журналістамі. Хтосьці, накаштаваўшыся, ужо шчасьліва адпачываў пад кустом агрэсту.

Цяжка сказаць чаму — магчыма, натхніўшыся прысутнасьцю ў чарзе знаёмай карэспандэнткі апальнай газэты, якой хацелася даць ня толькі інтэрв'ю, магчыма, пад узьдзеяньнем самой куражнай атмасфэры Дудутак — але я таксама апынуўся ў чарзе і неўзабаве цьвёрда трымаў у руцэ шклянку з «будзінасаўкай»,

Праз колькі хвілінаў навакольны сьвет зьлёгку гайдануўся і павярнуўся да мяне іншай граньню. Галасы зрабіліся цішэйшымі, фарбы — ярчэйшымі, жанчыны — прыгажэйшымі. Я цёпла згадаў старажытных германцаў, якія лічылі цьвярозы позірк на жыцьцё толькі адным з магчымых і ўсе важныя справы абмяркоўвалі двойчы: на сьвежую галаву і ніштавата прыняўшы, ад чаго гэтая галава, ня выключана, рабілася яшчэ сьвяжэйшаю.

Але галоўнае было тое, што мяне падхапіла хваля дзівоснага адчуваньня, якое часам казённа называюць натхненьнем. Я знайшоў свой куст агрэсту і на нейкай газэціне, бо нічога іншага пад рукой не аказалася, пачаў пісаць ці, дакладней, запісваць верш. У ім ажывалі дзяцінства, баба Жэня, гарышча ейнае хаты, куды мне было забаронена лазіць, бо менавіта там жыў дамавік з дамавічыхай і яшчэ нейкімі больш таямнічымі й вусьцішнымі стварэньнямі.

Да мяне схіліўся нечы твар. Гэта была не бабуля Жэня і не дамавік. А можа, і дамавік у абліччы Жэні Будзінаса. «Табе дрэнна?» — весела пацікавіўся ён, працягваючы ў якасьці лекаў новую шклянку. «Мне цудоўна!» — адгукнуўся я, закусваючы агрэсьцінай...

На даляглядзе Жэня вёў кудысьці ў бок ветрака маю знаёмую журналістку. Аднак іхняе інтэрв'ю мяне абыходзіла зараз ня больш за марсіянскія каналы. Паўзьверх друкаваных газэтных радкоў пра апазыцыю, прэзыдэнта, запушчаныя заводы й разагнаныя мітынгі мая рука выводзіла:

Ці трэба казаць, што ад таго часу, з'яўляючыся ў Дудутках, я нязьменна апынаўся ў чарзе да чарадзейнага апарата — каб выпіць за сьветлую памяць бабы Жэні, за здароўе Жэні-гаспадара і за новы верш, які абавязкова напішу, глынуўшы ягонае акавіты.

Астатні раз у Дудутках давялося піць ужо за сьветлую памяць самога Жэні. Але паколькі пітво было тое самае, верш усё адно нарадзіўся:

Верш пра мяне, але ў гэтых радках, несумнена, ёсьць нешта і пра Жэню.

С Евгением Будинасом мы были знакомы десятки лет. Я знал всех его жен, детей и многих подруг. Он говорил:

— Мужчина может любить столько женщин, на сколько его хватает.

Так и жил.

Импозантный Женя всегда был в центре внимания, особенно у женщин, — с бородой, с трубкой в зубах, красивый, шумный, сыплющий парадоксами. Энергии — на сто человек. Организовывал экзотические поездки. Иногда был необычайно щедрым, в других случаях — до смешного прижимистым. На роскошный юбилейный банкет в Союзе писателей он пригласил многих.

— Я решил, что выгоднее собрать пятьсот гостей сразу, чем с каждым встречаться по отдельности.

Чуть раньше он говорил мне, что его «Полифакт» работает по двенадцати выгодным направлениям.

— Но я мог бы от всего отказаться, оставив лишь печатание ценных бумаг. Рентабельность — шестьсот процентов! Представляешь? — хвастался он.

Завидовал ли я ему? Вряд ли. У него были сплошные · стрессы — такой нервной и напряженной жизни я не выдержал бы. Он постоянно жаловался:

— Не с кем работать! Все приходится проверять и делать самому!

Кроме того, ему приходилось рисковать, ходить по грани криминала, враждовать с властями... К сожалению, иногда он с легкостью подводил друзей, если ему это было выгодно.

Часто я удивлялся Жениному цинизму.

Однажды большая группа журналистов автобусом ехала к Бедуле. И за долгую дорогу Женя заранее рассказал все шутки и прибаутки Бедули. Например, группа его колхозников побывала в художественном музее. У картины обнаженной женщины молодая экскурсовод сказала, что хороший пупок в те времена должен был вмещать унцию орехового масла. Один из механизаторов Бедули во всеуслышание заявил: «Я за неделю любой пуп так отшлифую»!.. Был в деревне старик по фамилии Пездюк. Сколько его ни уговаривали поменять фамилию, не соглашался: «Пездюком я родился, Пездюком и умру»!.. И когда в колхозе Бедуля стал рассказывать гостям подобные забавные истории, рассчитывая на смех, никто не смеялся, все лишь кисло улыбались. Бедуля не мог понять, в чем дело. Раньше его хохмы всегда проходили на ура!

Когда у Жени еще не было машины, вдруг звонит:

— Хочешь переспать с Бэлой Ахмадулиной? Отвези нас в Беловежскую пущу.

По соседству с Женей проживал ветеран войны, в прошлом отчаянный десантник, а теперь скромно живущий пенсионер, литератор Николай Могильный. Женя разбирал старое строение. Могильный попросил отдать ему доски. Женя отказал, доски отвезли на свалку, выбросили...

Однажды в Дудутках мы гуляли по лесу с Геннадием Лисичкиным и его женой Надеждой. На полном серьезе Женя убежденно доказывал, что жители села не заслуживают лучшей жизни, что быть в дерьме им нравится...

Его слова Надежду возмутили до глубины души, но переубедить умелого полемиста Будинаса было невозможно, он упорно доказывал, что белое — это черное, а черное называл белым.