Юрий Любопытнов - Мурманский сундук

— Значит, здесь живёшь? — Васька присвистнул, сдвигая кепку на лоб. — Мы с тобой почти соседи. Я на 1-й Рабочей живу.

Ермил достал ключ, открыл дверь, провёл друзей в коридор.

— Это хрошо, что ход отдельный, — промолвил Казанкин. — Если с ночной пришёл, не надо будить хозяев. Это ценно.

— Хозяйку зовут Полиной Андреевной, женщина хорошая, — сказал Ермил. — Она мне, как мать. Проходите в комнату.

Сашка с Васькой сняли ботинки, прошли в жилище Ермила.

Комната была небольшая, в одно окно, которое выходило в небольшой сад. Под окном росли высокие «золотые шары», кусты акации, георгины, отцветшие, пожухнувшие, но ещё не выкопанные. Сбоку была лужайка с изумрудно-зелёной, сочной, видно, за лето не один раз кошенной молодой травой.

В комнате стояла кровать, накрытая серым одеялом, стол, три стула, тумбочка, на которой лежала раскрытая книга. Саша взял её. Это была «Цусима» Новикова-Прибоя.

— Читаю в свободное время, — сказал Ермил, видя, с каким вниманием Лыткарин разглядывает книгу. — Давайте перекусим, ребятки. Вы посидите, я сейчас быстро… Колбаски поджарим да чайку попьём. Я хозяйке скажу, она всё сделает, а мы поговорим.

Пока Ермил ходил к хозяйке, на её половину, Сашка с Васькой рассматривали фотографии на стене, в светлых полированных рамках. На одной из них была изображена светленькая девочка, лет пяти-шести, с бантом в волосах, в платьице с белым вышитым воротником.

Вернулся Ермил, подмигнул ребятам:

— Сейчас всё будет готово: колбаска жарится, чайник скоро закипит.

— Это кто у тебя на фотке? — спросил Казанкин. — Дочка?

— Дочка, — ответил Ермил.

— А ты женат? — спросил Лыткарин.

— Был. Теперь не женат…

Лицо его помрачнело. Он задержал взгляд на фотографии, потом продолжал:

— Я лет пять жил один, один переживал. А наверно, зря. Ведь жизнь идёт, чего мне оставаться в стороне. Я ещё молодой. А сегодня странен я сам себе показался. Я как бы на свет божий заново появился… Вроде бы праздник у меня.

Он вышел в коридор и принёс дымящуюся сковородку с колбасой, хлеба, поставил на стол чашки с блюдцами, вазу с печеньем — хозяйка дала, и пригласил ребят:

— Садитесь! Берите вилки, хлеб, кушайте…

— Тебе не скучно жить… одному? — спросил Лыткарин.

— Скучно, — честно признался Ермил. — Очень бывает скучно. Особенно осенью, по вечерам, если не работаю. Я, правда, захаживаю к хозяевам, Полине Андреевне, Григорию Евстигнеевичу, поболтаем немного, телевизор посмотрим, бывает в «дурачка» перекинемся. Моей дочке, — неожиданно переменил он тему и указал на портрет в рамке, — теперь тринадцать лет, почти невеста.

— Она здесь живёт? — спросил Казанкин.

— Нет, ребята. Далеко отсюда. В Анапе. А может, уже и не в Анапе. Жена моя… то есть мать её, бегает с места на место, это значит, чтобы я не ухватил дочкин след. Я не здешний. Здесь года как два. А родился в Череповце, вернее, под Череповцом. Знаете такой город?

— Знаем, — почти в один голос ответили Казанкин с Лыткариным. — Мы его по географии изучали. Там ещё металлургический комбинат…

— Правильно, ребята. Вы всё знаете. Пришли вы в штамповку, и светлее в ней стало. Лучше стало. Раньше пили там, ох, как пили, и до поножовщины доходило… Как получка, аванс, давай соображать, новенький придёт — обмывай первую зарплату. Еще Фунтиков молодец. Правильный он человек. Не даёт бригаде каждый день квасить…

— А мастер?

— Мастер тоже. Хороший он, Пётр Алексеевич. Только иногда перегибает палку… Я бы сказал подхода у него нет. У нас как у рабочих? Мы хотим, чтобы к нам подход был. Не так — пришёл, наорал: давай, давай — и ушёл. Сейчас на голом энтузиазме никто работать не будет. Мужики стали такие… Ты приди, скажи, так, мол, и так, пропадаем… А что пропадаем? Да вот план не тянем. Поговорили, обсудили — вместе решили, и каждый своё дело вытянет. Тебе, например, — он ткнул пальцем в Ваську, — когда придёт мастер и говорит: «жми, сынок! — не очень охота «жать».

— Мне, — заулыбался Васька. — Мне совсем неохота.

— Так и другим. А если он подойдет и скажет: «Вася, милый ты мой, хороший, поднажми, браток, горим, план не вытянем». Ты подумаешь, подумаешь, а потом скажешь: отчего не поднажать, раз просят. Сам вижу, что горим.

— Правильно ты, Ермил, сказал, — проговорил Васька. — Я сам до этого не допёр бы. Я раньше думал: почему, когда бригадир скажет, я не огрызаюсь, хочется работать, а когда мастер — убей, неохота.

— Так они говорят об одном, а по-разному. Один от души просит, а другой требует — давай и всё! Пуп надорви, а выполни.

Ребята ушли от Ермила, когда было темно. Васька пошёл провожать Сашу. По дороге они говорили, что Ермил хороший человек и разбирается в людях, никакой он не тёмный и не керженский, как обрисовал его Никоноров.

— И Вере он очень понравился, — добавил Саша. — Видишь, приходила сегодня к нему.

На перекрестке они расстались.

— Пока!

— До завтра!

Казанкин пожал приятелю руку и пошел на 1-ю Рабочую улицу, где снимал квартиру.

14.

Оставшись один, Ермил убрал со стола, вымыл на кухне посуду, вытер насухо и убрал в шкафчик, определённый для него Полиной Андреевной. Он собрался выключить свет и уйти, как вошла хозяйка.

— Проводил гостей? — спросила она.

— Проводил, — ответил Ермил и задержался в дверях. — Хорошие ребята..

— Зайдёшь к нам? Мы с хозяином не спим, смотрим телевизор.

— В следующий раз, — отказался Ермил.

— Ты, Ермил, какой-то сегодня расстроенный. На работе может что? — Полина Андреевна внимательно всмотрелась в лицо Прошина.

— На работе нормально. Так я. Устал, наверно.

— Может, и устал. Ладно, пойду я, а ты отдыхай.

Она потушила свет, и её грузная фигура скрылась за дверями хозяйской комнаты.

Ермил вернулся к себе, взял с тумбочки книгу и присел к столу. Шелестнул страницами. Читать не хотелось. Подержав книгу с минуту в руке, отложил и прилёг на постель, не снимая одеяла.

Вчера он сидел на берегу оврага на старом пне, оставшимся от спиленной сосны и смотрел в небо, на реку, на мостки, на проходящих по тропинке людей, казавшимися маленькими. Было тихо. Лишь иногда проносились по насыпи электрички да натуженно гудели тяжело гружённые составы, или, качаясь из стороны в сторону, тряслись пустые платформы, звеня и скрежеща железками бортов. В электричках виднелись лица людей: одни глядели равнодушно в окна, другие смотрели на проносящийся мимо ландшафт, облака, мелькавшие столбы с любопытством. За окнами было много детей…

Высоко в небе, так высоко, что еле виднелись, пролетели журавли. Ермил подумал: вот и птицы собрались в стаю и полетели на юг. Вывели птенцов, поставили на крыло и в путь до следующего лета. А он уехал из родных краев. А почему уехал? Её ведь там нет! Наверное, потому, что слишком много связано с этим человеком, чьё имя он выбросил из сердца. Ходить по этим местам, где хожено и перехожено, где купались и загорали, слушали соловьев и всегда, проходя то ли мостик, то ли рощицу, то ли обрыв, дом, палатку — всегда в сердце вызывать воспоминания, которые давили на воображение, порождая картины прошлого — и радостные, и в то же время горестные.