Юрий Поляков - Гипсовый трубач

— Что? — насторожился Андрей Львович.

— Шейка бедра. Разденься! Скорей! Иди ко мне!

— Иду!

Автор дилогии «Отдаться и умереть» почувствовал, наконец, готовность к вторжению, стремительно выскочил из одежды и пошел на Наталью Павловну…

— Нет, погоди! — вдруг вскрикнула Обярова. — Что-то не так…

— Что не так?! — обемлел Андрей Львович, ощутив в паху тянущий холод, как при спуске в скоростном лифте.

— Без него нельзя…

— Без кого? — растерялся писодей, опуская глаза.

— Где же он?

— Кто-о-о?

— Наш трубач! Ах, вот ты где, малыш! — Она нашла на столе фаянсовую фигурку и поставила ее на тумбочке рядом с кроватью. — Теперь хорошо! Теперь правильно! Ну, иди же ко мне! Скорей! Я больше не могу!

Режущая глаза яркость заоконного утра наводила на мысль о том, что завтрак уже закончился, а жизнь бессмысленна. Казнясь, Андрей Львович зарылся лицом в подушку и решил лежать так до самой смерти. Он чувствовал себя чем-то вроде олимпийского факелоносца, который готовился к своему звездному часу всю жизнь, но в последний момент споткнулся и выронил из рук торжественную горелку, не сумев возжечь спортивный огонь.

«Позор, господи, какой позор!» — снова забарабанил в висок черный дятел отчаянья.

Восстанавливая хронику гибельной ночи, писодей вспомнил, что симптомы непригодности он уловил в себе еще в процессе предварительных «ляс», как любит выражаться Федька Мреев. Потом, шагнув на Обоярову, будто на дзот, Кокотов весело почувствовал, что все, кажется, образовалось. Неуверенность вернулась во время «лабзури», когда, рухнув на скрипучую кровать, два целующихся тела бурно готовили друг друга к взаимному счастью. Обнимаясь, автор «Преданных объятий» снова обнаружил в своем организме небывалую странность: словно бы из его мужского механизма выпала, затерявшись в складках простыни, самая необходимая пружинка.

«Сейчас все будет хорошо! — мысленно убеждал он себя. — Главное об этом не думать!»

Изображая безрассудную страсть и всячески затягивая неглавные ласки, Андрей Львович с чуткостью лозохода прислушивался к своим чреслам, надеясь на чудо, но чем дольше прислушивался, тем бесполезнее становился. Вскоре и Обоярова почувствовала, что герой ее первых эротических фантазий нетверд в намереньях. Она изобретательной лаской старалась помочь ему, шепча сначала слова ободрения, потом утешения — и тем самым лишь усугубляя неподъемное отчаянье Кокотова. Бедный рыцарь лежал навзничь, смежив веки, и мысленно обшаривал закоулки своей плоти в поисках пропавшей силы. Однажды, приоткрыв глаза, он увидел при неверном лунном свете наклоненную, ритмично движущуюся прическу Натальи Павловны. Затем его мучающийся взгляд пал на трубача: фаянсовое личико маленького негодяя было искажено торжествующей ухмылкой. В испуге писодей снова зажмурился.

Наконец, измучившись, излобзавшись, испробовав все известные способы восстановления мужской жизнестойкости, женщина вздохнула и посмотрела на «рыцаря» так, как солдатка смотрит на своего героического инвалида, у которого вся грудь в орденах, а ниже ремня — ничего. И этот взгляд, полный нежного, недоумевающего сострадания, навек остался в сердце Кокотова, больно зацепившись там, как оборванный рыболовный крючок.

— Ну ладно, иди к себе! Скоро утро. Тебе надо отдохнуть! — вздохнула Наталья Павловна, но, сообразив, видимо, что для перехода на «ты» полноценного повода вроде и нет, добавила, поправляясь: — Только умоляю вас, Андрюша, не расстраивайтесь! У нас все впереди! Вы устали, переволновались. И не надо мне было все это рассказывать. Ах, я дурочка! Вы же, писатели, — впечатлительные, как дети. Но у вас все получится! У нас будут еще роскошные ночи! Идите, идите к себе, мне надо немного поспать, завтра я встречаюсь с адвокатом и Костей. Поцелуйте меня на прощанье! Ступайте! Спокойной ночи!

Не зажигая свет, чтобы случайно не встретить разочарованный взгляд бывшей пионерки, автор «Полыньи счастья» стал торопливо одеваться, нащупывая в предутренней полутьме разбросанные страстью вещи, и, не найдя одного носка, вышел полубос. Он был настолько поглощен постигшей его постельной катастрофой, что даже не заметил, как тихо приоткрылась соседняя дверь и вслед ему блеснули глаза, горящие бессонным старческим любопытством. Придя к себе, Кокотов рухнул на кровать, заплакал и отключился, измученный позором.

И вот теперь, очнувшись, он лежал, вдыхая мучительные запахи недопознанной Натальи Павловны, и задавал себе в сотый раз один и тот же вопрос: «Почему?» Это слово, подобно страшному водовороту, втягивало в роковую воронку все остальные потоки и струйки сознания. Мозг, искавший оправдания посрамленному телу, предлагал на выбор множество причин. Первое объяснение было самым простым и грубо физиологическим: ночь, отданная накануне требовательной Валентине Никифоровне, как сказал бы Солженицын, изнеможила писодея, о чем он самонадеянно не подумал, ринувшись в расположение новой женщины. А ведь не мальчик уже, мог бы и остеречься, передохнуть. Вторая возможная причина в известной мере являлась продолжением первой. Наталья Павловна столько раз охлаждала порывы загоравшегося Кокотова (то руки мыть заставляла, то с тараканом сражалась!), что у него, образно говоря, подсел «аккумулятор любви» и в ответственную минуту просто не дал искры зажигания. Третья версия краха выглядела позатейливей, почти по Фрейду: оставив на шее пионерский галстук, Обоярова, сама того не подозревая, разбередила в бывшем вожатом запрет на любое влечение к юным воспитанницам под страхом уголовного преследования. Это педагогическое табу и сыграло с ним подлую шутку. Четвертая гипотеза снова перекладывала вину на пышные плечи Натальи Павловны. Ее откровенный рассказ об интимных трениях с Лапузиным и Дивочкиным вызвал у Кокотова законную ревность, которая, до поры притаясь, каким-то мстительным образом парализовала жизненно важный орган. Пятая возможная причина могла укрыться в душераздирающей истории бесплодных беременностей, особенно последней, и эта гинекологическая исповедь бывшей пионерки тоже, согласитесь, не поспособствовала мужской бесперебойности. Шестая версия носила откровенно гомофобский характер. Затейливая месть Лапузину с помощью Алсу на подсознательном уровне могла охладить традиционный пыл писодея. Седьмая причина: во всем виноват проклятый сон про «коитус леталис». Коварно засев в подкорке, он выстрелил именно в тот момент, когда Обоярова, решительно обнажившись и явив свое мощное лоно, призвала Кокотова к себе. А тут еще эта титановая шейка, заслуживающая отдельного психоанализа! Да и маленький гаденыш трубач сыграл в случившемся какую-то непонятную разуму, но отвратительную мистическую роль…