Юрий Поляков - Гипсовый трубач

Кокотов очнулся от всплеска: осторожная черепаха Тортилла, выползла из воды и замерла, опершись скошенными лапами о булыжный край лягушатника. Она неотрывно, до отказа вытянув из панциря морщинистую шею, смотрела на больного человека грустными монгольскими глазами.

— А ты как думала? — вздохнул писодей и решил, что зазеркальной женщине вовсе не обязательно, повторяя движения Альберта, соскабливать «жилетом» мыльную пену со своих нежных щек.

Искусство — не отражение, а всего лишь неверная тень жизни. Ну в самом деле, взять того же Дориана Грея! По логике, вечно юными и желанными могли остаться лишь его лицо и руки, изображенные на колдовском портрете. Все остальные части тела, скрытые под нарисованной одеждой или не поместившиеся в раму, должны состариться, исказиться, истлеть. Викторианские потаскухи попадали бы в обморок, если бы настоящий Дориан разделся перед ними. Кошмар: лицо юного полубога — и заживо разлагающееся тело разнузданного старца. Но ведь никто не упрекал Уайльда в этой неувязочке! Никто и никогда…

Поэтому Альберт может смело влюбляться в Мирру, часами сидеть в ванной, любоваться, изучая ее мельчайшие, грациозные повадки. Так сам Кокотов в первые месяцы совместной жизни с неверной Вероникой мог до слез умиляться тому, как она хмурит фарфоровый лобик, пересчитывая в столбик на бумажке деньги, потраченные в универсаме.

Итак, Альберт хочет увидеть Мирру, но не в зеркале, а в жизни. У него есть друг сыщик. И вот они вдвоем, сидя в опустевшей «ментовке» перед монитором, мучительно составляют фоторобот зазеркальницы из безымянных, бессмысленных глаз, лбов, бровей, причесок, носов, губ, щек. Когда же наконец на экране стыкуется лицо, отдаленно напоминающее Мирру, Альберт хватает выползший из принтера листок и бежит в редакцию «МК», где иногда сотрудничает. Утром на полосе объявлений появляется ее портрет под шапкой «Ищу женщину!». Кстати, хорошее название для рассказа…

Но никто не откликнулся. Альберт все глубже погружается в безвольное отчаянье, каждое утро он спешит в ванную, чтобы увидеть свою Мирру, из дому выходит редко — вдохнуть свежего воздуха, купить немного еды и цветы для любимой, если предыдущий букет завял. Он должен постоянно видеть ее, в разлуке, даже краткой, его ломает как наркомана. Однажды бедняга на два дня уехал в Питер по делам — и чуть не сошел с ума от тоски. С тех пор он уже не покидает квартиру, еду ему носит одна из бывших подруг, которая, даже выйдя замуж, заботится о свихнувшемся любовнике.

И вот однажды, пасмурным утром, когда кажется, что солнце не появится больше никогда, Альберт, проспав до обеда, встает, бредет в ванную, подходит к зеркалу — и видит там свое хмурое, невыспавшееся, небритое, лицо. Мирра исчезла. Несколько минут он стоит ошеломленный, дрожит и понимает: жизнь кончена. В шкафу спрятан револьвер, подаренный другом-сыщиком: тот приторговывает криминальными стволами. Проверяя барабан с патронами, Альберт думает об одном: успеть застрелиться до того, как появится бывшая подруга с продуктами. Она может помешать! Он всовывает дуло в рот, подавляет приступ рвоты, медлит, стараясь подумать напоследок о самом главном. И тут раздается звонок в дверь. Неудавшийся самоубийца, чертыхаясь, идет открывать… и видит на пороге ее, свою зазеркальную любовь. Девушка одета в тугие джинсы, ботфортики с серебряными шпорами и кожаную куртку с мушкетерской пряжкой. Смущенно улыбаясь, она протягивает газету с фотороботом и говорит:

— Извините… Я была за границей. Мне делали операцию. А когда вернулась… Вот… Кажется, это я!

— Мирра!

— Меня зовут Наташа…

Булькнула «Моторола». На экранчике появился конвертик.

Она близко! Подъезжает! К черту рассказ! К черту смерть! К черту всех! Да здравствует любовь! Плотью плоть поправ! Кокотов затрепетал, как обнадеженный девственник, и вскрыл месседж:

Мой бедный, нежный герой! Мечтала быть Вашей неотлучной сиделкой, но срочно надо лететь в Сазополъ, переоформлять дом, пока Федя тайком не продал. Мне звонила соседка-болгарка: какие-то агенты водят покупателей. Мужайтесь, мой друг, я тоже боялась, когда мне вставляли титановую шейку, но уснула — и проснулась здоровой. Посылаю Вам молитву-оберег от отца Якова, читать ее надо постоянно вслух или про себя, в ней закодированы космические ритмы, исцеляющие организм на клеточном уровне.

«Господи Боже, благослови! Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, аминь. Как Господь Бог небо и землю, и воды, и звезды и сыро-матерную землю твердо утвердил и крепко укрепил, и как на той сыро-матерной земле нет ни которой болезни, ни кровавой раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли, так же сотворил Господь меня, раба Божия (имярек), как сотворил Господь, твердо утвердил и крепко укрепил жилы мои, и кости мои, и белое тело мое, так же у меня, раба Божия (имярек) не было бы на белом теле, на ретивом сердце, на костях моих ни которой болезни, ни крови, и ни раны, и ни щипоты, и ни ломоты, ни опухоли. Един архангельский ключ. Во веки веков, аминь!»

Выздоравливайте и помните, что навсегда останетесь моим героем, рыцарем и спасителем! Пожизненно Ваша Н. О.

Кокотов несколько минут сидел неподвижно, потом громко, долго, грязно выругался, спугнув черепаху, и набрал номер Жарынина:

— Я согласен.

— Отлично! — совсем не удивился соавтор.

— Но мне нужен нотариус.

— Завещание? Разумно!

— Я хочу оставить квартиру дочери.

— У вас разве есть дочь?

— Конечно. Я вам не говорил?

— Нет. Рад за вас! Нотариус будет. Но вам надо пройти краткий курс владения холодным оружием, потренироваться.

— Когда?

— Немедленно.

— А кто будет тренировать?

— Я. Все-таки в Войсках Дяди Васи нас неплохо готовили!

— Где готовили?

— В ВДВ. Жду вас!

— Един архангельский ключ…

— Что?

— Ничего.

Андрей Львович рывком встал из кресла и командорским шагом направился к Жарынину. Попутно он отщипнул от кактуса цветок и вдруг обнаружил, что это тоже подделка — искусно вырезанный лоскуток синего шелка, приклеенный к макушке колючего растения. Так вот она — тайна неувядаемости! Кокотов плюнул на тряпицу, скатал ее в мокрый шарик и кинул за батарею.

История наша заканчивается в полдень, когда жизнь…

Впрочем, жизнь имеет смысл в любое время суток.

В зоне паспортного контроля аэропорта Шереметьево-2, как обычно, теснился перелетный люд. Нетерпеливая толпа состояла из нескольких очередей, сдавленных, перепутавшихся, но чудесным образом сохранявших внутреннюю сцепку, которая время от времени поверялась спорами, кто за кем стоит. Всем хотелось побыстрей достичь стеклянных кабинок, где сидели пограничницы в серых рубашечках с зелеными погонами. Одна из них, молодая крашеная блондинка с сержантскими лычками-уголками, хмуря выщипанные бровки, внимательно сличала фотографию в паспорте с пассажиром весьма подозрительного вида. Куртка-аляска сидела на нем мешком, сам он был болезненно худ и бледен, отчего крупный, почти индейский нос хищно выделялся на его узком лице с обидчивым подбородком. Нервно скучая, гражданин разглядывал сержантскую грудь — такую высокую, что форменный галстучек лежал на ней ступенькой.