Юрий Поляков - Гипсовый трубач

Между Андреем и Людмилой Ивановной наладилось полное понимание. Выяснилось, что мужа, оказывается, просто отправляли в срочную командировку, и женщина прямо-таки светилась возрожденным семейным счастьем, изливая его и на своего младшего коллегу. Накануне карнавала они в тихий час пили чай с мятой и рассуждали о том, во что бы им самим нарядиться. С детьми все уже определилось: отряд имени Гайдара в полном составе превращался в шайку пиратов. Для этого было достаточно завязать носовым платком один глаз, нарисовать жженой пробкой усы и надеть тельняшки, их на складе хранилась целая стопка — для обязательного в самодеятельности танца «Яблочко».

Людмила Ивановна колебалась. С одной стороны, ей очень хотелось одеться Белоснежкой, про которую когда-то в лагере ставили детский мюзикл. Костюмы семи гномов со временем самоутратились, а вот платье Белоснежки (ее всегда играл кто-то из взрослых) сохранилось и было Людмиле Ивановне впору. Но, с другой стороны, на него претендовала библиотекарша Галина Михайловна, от отчаянья закрутившая роман с лагерным водителем Михой. К тому же отрываться от пиратского коллектива опытная воспитательница считала непедагогичным и потому склонялась ко второму варианту — нарядиться атаманшей. Практиканту она предложила роль своего заместителя.

— Да, пожалуй, атаманшей — правильнее! — грустно кивнул Кокотов.

— А ты?

— Я? Я лучше буду Одиноким Бизоном… — вымолвил он и едва успел закрыть ладонью выпрыгнувшую на щеку горячую слезинку.

Вообще-то сначала Кокотов хотел нарядиться индейским вождем Чингачгуком, но, критически оглядев себя в зеркале, понял, что никак не тянет на мускулистого Гойко Митича, исполнявшего в кино роли продвинутых краснокожих. И тогда Андрей вдруг вспомнил книжку «Ошибка Одинокого Бизона», читанную в детстве. На обложке был изображен закутанный в попону печальный индеец, стоящий возле догорающего костра. Образ как нельзя более соответствовал его нынешнему душевному состоянию. Имелись и другие аргументы «за». Во-первых, оказалось, можно стать полноценным вождем, не предъявляя посторонним свою неиндейскую мускулатуру, а во-вторых, для этого превращения требовалось совсем немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, обильно валявшихся под липами, ну и, конечно, красная акварель или гуашь, чтобы окончательно обернуться дикарем. А за ней надо идти к Тае. И это было счастьем!

— Эх ты, Одинокий Теленок! — Людмила Ивановна потрепала Кокотова по голове с мягким превосходством женщины, обладающей, в отличие от напарника, верным и любящим спутником жизни. — Выкинь из головы! Она нехорошая.

— Почему?

— Потому!

И воспитательница рассказала, как вечера вечером к Тае на красной «трешке» приезжал патлатый парень с огромным букетом сирени, а укатил, как подтвердили за завтраком незаинтересованные наблюдатели, только сегодня утром.

— Ты куда, Андрей? — только и успела крикнуть она.

В изостудии Таи не оказалось. Он поднялся в мансарду, постучал.

— Кто там еще? — весело отозвалась художница.

— Я… — Он вошел.

На закрытом этюднике стояла трехлитровая банка с огромным лиловым букетом. В комнате тяжело пахло сиренью и еще каким-то странным, не совсем табачным дымом. Взъерошенная постель хранила очевидные следы любовного двоеборья. На девушке была длинная голубая майка. Тая безмятежно улыбалась, глаза ее горели, как два туманных огня.

— Ой, Андрюша! Привет! — она бросилась к нему и поцеловала в щеку. — Тебе чего?

Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.

— Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…

— Зачем?

— Для карнавала.

— А ты кем хочешь нарядиться?

— Я? Одиноким Бизоном.

— Кем? — Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.

Трусиков под майкой не было, и стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.

— Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!

— А кем? — оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.

— Кем? — Она, спохватившись, одернула майку. — Ну хотя бы хиппи…

— Почему хиппи?

— Потому что это — люди! Отвернись!

Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.

— Повернись! Вот, бери! — Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». — А еще мы сделаем вот что… — Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» — потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. — Вот! Так хорошо! Тебе идет! — сказала она, надвинув бумажную ленту ему на голову. — А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…

— Я не уйду.

— Ну, пожалуйста!

— Нет. Кто у тебя был?

— Данька…

— Ты же сказала, он скотина…

— Что-о! Вот ты какой?! — Ее затрясло от ярости, а веснушки на покрасневшем лице стали фиолетовыми. — Пошел вон, сосунок! Урод!

…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…

— Ну? — спросил режиссер.

— Что? — Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.

— Работать будем или глазки строить?

— Работать.

— Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?

— Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…

— Не скажите! Конечно, хиппи тогда уже выдыхались. Хотя, впрочем, еще дурачились. Демонстрацию в Москве отчудили. Но я не пошел. С девушкой залежался…

— А вы тоже были хиппи? — удивился Кокотов.

— Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас загребли в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!

— Никто не скручивал и не бил. Просто меня вызвали к Зэка. Примчался напуганный Ник-Ник и закричал:

«Скорее, скорее! Зовут!» — а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «Волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…

— Какой Сергей Иванович? — живо заинтересовался Жарынин.

— Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно — не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.