Вадим Левенталь - Маша Регина

Разумеется, Петер, как всегда, ответил глупостью: я знал, что так будет, кёнигин, — но это было только начало; выпив еще два бокала, закуской к которым, кроме штруделя, были вопросы и ответы в духе что, насовсем? — ага, forever and ever and ever , — Петер розовел, розовел, прятал руки под стол и снова вынимал их, — он наконец решительно сказал, что он знает, что он на пятнадцать лет старше и ты страшно молодая и все такое прости я знаю что говорю это очень очень страшно глупо но ведь правда я уже старый дядька и кёнигин я вот здесь вот чувствую совершенно точно что у меня никогда ничего такого больше никогда не будет я тебя люблю я страшно тебя люблю. Выходи за меня замуж пожалуйста прошу тебя ты знаешь я все для тебя сделаю для тебя и для Ани ты даже представить не можешь как я буду о вас заботиться и любить вас обеих. И знаешь даже если ты не хочешь то не прогоняй меня я тогда просто буду рядом и буду заботиться о вас и никогда ничего такого больше не скажу если тебе неприятно.

Машино молчание, пока он говорил, еще не было отрицательным ответом, как не был им тот факт, что она ни слова не произнесла еще несколько минут после того, как он замолчал, и все это время прошло в абсолютной тишине, в которой только и стали слышны взволнованный голос комментатора, крики болельщиков, треск свечи и шелест снега за окном. Однако Маша продолжала молчать и дальше — она впала в оцепенение, она, сунув ладони в карманы джинсов, чуть заметно раскачивалась на стуле, и взгляд ее исследовал бессмысленный рисунок на лакированной поверхности деревянной столешницы. Петер еще несколько раз говорил что-то, что предполагало бы продолжение коммуникации — Маша? ты хорошо себя чувствуешь? я попрошу счет? — но коммуникации не было, Маша, можно было подумать, куда-то телепортировалась. Когда Петер встал, она встала вместе с ним, забралась в машину, молча смотрела перед собой, пока он медленно вез ее домой, на прощание, как будто тело не сразу подчинялось командам, подняла ладонь, а потом аккуратно прикрыла за собой дверь. Аня сосредоточенно спала, раскинув в стороны коленки. Только отпустив няню, Маша позволила себе расплакаться, причем приступила к этой процедуре раздумчиво, как если бы речь шла о вечернем душе.

Впрочем, Маша плакала не дольше, чем принимала бы душ: уже через несколько минут она под кухонным краном вымыла лицо и принялась варить кофе. Потом — чтобы куда-то спустить клокотавшую внутри ярость — она достала ножницы и стала разрезать на мелкие треугольники крепкие листы рисовальной бумаги, причем время от времени что-то пришептывала, как будто сквозь губы прорывалась какая-то речь. Все это время третий равнодушно посмеивался — не над Машей, а просто потому, что это объективно смешно, — он-то знал, что удвоение мира — хреновый способ его познания, потому что таким образом ты неизбежно вчитываешь в мир самого себя, и, получается, мир снова ускользает от тебя и ты опять остаешься один на один с собой, а «с собой» тут значит «с тем, что в тебя привнесено». Листы бумаги поддавались с трудом, но зато, когда на столе образовалась высотой с дымящуюся кружку горка треугольничков, ярость была погребена под ней, и только болели покрасневшие пальцы правой руки. Наконец Маша сдавленно, чтобы не разбудить Аню, расхохоталась: она вдруг поймала себя на мысли, что, хотя она была уже тридцати-с-лишним-летней теткой и ей, случалось, говорили в разных ситуациях «я тебя люблю» (и даже «ich liebe dich»), а пару раз говорили и «выйдешь за меня?», — но никто никогда не говорил ей этого так — как полагается, как надо это говорить. Komisch.

«Чума» вышла на экраны через два с половиной года после «Янтаря» (через четыре — после «Save») и одним махом вернула Машу на первые полосы газет и обложки журналов. Нет никаких причин не признать сразу же, что возвращение это во многом, конечно, было обусловлено скандальной сорванной пресс-конференцией в Каннах — ибо даже фотография с золотой веткой, но без хотя бы захудалого скандала, не попадет на обложки самых читаемых (по мере расширения бессмысленности) изданий, — и все же была особая справедливость в том, что фильм — обладатель золотой ветви был, кроме того, и самой успешной лентой года в Старом Свете — оставляя, разумеется, за рамками рейтинга «Человека-дурака 17», «Глумерки» и прочие поводы вволю наесться попкорна. Оно конечно, большая часть публики шла в кинотеатры на обнаженку и ржач, но Маша как никто понимала, что искусства и не бывает без смеха и похоти хотя бы потому, что именно они ставят человека перед реальностью смерти. Что-то в этом роде Маша и пыталась объяснить на пресс-конференции, предварявшей показ во Дворце: проблема комедий в том, что они на самом деле вовсе не смешны; люди смеются над ними только потому, что на комедии положено смеяться, а если бы это было не обязательно… — но журналисты слушали вполуха и переглядывались: кто и как спросит о том, что всем действительно интересно.

Вечером того же дня Маша сидела на набережной и с ожесточением гуглила «мария регина». Петер, приканчивая третий стакан виски, уговаривал ее прекратить это бессмысленное занятие хотя бы ради прекрасного вида: ты только погляди — яхты, огни, небо какое, какая тебе разница, что они там о тебе пишут… Но Маше была разница: на фотографиях, сопровождавших публикацию в русской газетенке («Когда б вы знали, из какого сора: Мария Регина упекла в психушку собственную мать»), серели покосившиеся домики и дороги в хляби, зловеще зевающий разбитыми окнами провинциальный казенный дом, но где мог быть снят этот «иллюстративный материал», Маша и представить себе не могла, иллюстрировал он только то, что они поленились даже узнать, где я на самом деле родилась, и съездить туда, понимаешь! — кёнигин, плюнь. Захлопывая лэп-топ, заказывая бутылку шампанского, Маша уже жалела о произошедшем несколькими часами раньше — хотя, возможно, не более чем иллюзией была мысль о том, что, знай она заранее о появившемся несколько дней назад и успевшем разлететься по сотням блогов переводе этого подлого вранья, она бы успела подготовиться — в действительности у Эдипа нет ни единого шанса доказать, что он не верблюд, коль скоро однажды такая мысль пришла кому-то в голову.

Никому, в сущности, не интересна судьба Эдипа, всем интересно, что он скажет , — Маша поняла это мгновенно, как только юноша, представлявший популярное французское издание, поднялся, демонстрируя всем безупречного покроя рубашку, и сказал, что картине предпослано такое-то посвящение, поэтому всем будет интересно знать, почему именно такое и что мадам Регина имела в виду. Едва ли кому-то из присутствующих будут интересны подробности моей личной жизни, достаточно сказать, что мой отец уже умер, а мать жива — если вы будете иметь это в виду и досмотрите фильм до конца, то вы обязательно поймете. Эринии, однако, уже почуяли запах крови; одна из них, грузная дама с фиолетовым бобриком, хотела бы позволить себе уточнить, что, вероятно, коллега имел в виду недавно появившуюся публикацию, в которой утверждалось, будто мать мадам Региной содержится в… весьма печальном положении и что будто бы мадам Регина не делает для нее всего того, чего требовал бы дочерний долг, — нет сомнений, что в этой публикации нет ни слова правды, однако поскольку мадам Регина никак пока не комментировала эту информацию, то… — шах и мат.