Николай Плахотный - Вид с больничной койки

«Можете, уважаемая, подавать на магазин в суд», — сама же лыбится… Мне уже восьмой десяток, сроду ни с кем не судилась, а тут жулики как бы сами готовы себя высечь! Но это одна видимость… Прохиндеи, жулики чувствуют себя, как хищная рыба в пруду. Они хозяева положения, от властей и от суда откупятся… Вот я и решила хотя бы в книгу жалоб написать. Может, Господь их образумит».

Вся жизнь перевернута с ног на голову. Сами провинившиеся дают обманутым и обиженным советы, как поступать в том или ином случае, где искать управу. Чаще всего действительно отсылают свои жертвы в суд, ибо уверены: жрецы Фемиды «своих» прикроют ведомственным щитом — не дадут в обиду.

Лично я год жизни потратил на тяжбу с АВТОВАЗом. На бумаге одержал победу. Да только дурак ей рад. Судебные издержки многократно превзошли причитающийся по суду выигрыш. Слава богу, хоть госпошлину с инвалида не взыскали. Иначе бы мои убытки выражались числом пятизначным. Зато по праву победителя получил чуть ли не лошадиную дозу адреналина… По расчету судьи, это соответствовало двумстам тысячам рублей, которые обозначены в иске.

После глубоких раздумий решил напрочь отказаться от выигрыша: 260 рублей 90 копеек оставил на банковском счету АВТОВАЗа. На первый погляд деньги невелики, но это как ими распорядиться… Тут вдруг узнаю… Моему примеру последовал премьер Владимир Путин. На поддержание автогиганта правительство выделило из стабфонда страны 25 миллиардов рублей. Много это или мало? В сравнении с горой даровых ваучеров — капля в море. От тех ваучеров уже и след простыл. Через какой-то срок люди со вздохом скажут: «Ну вот опять плакали наши денежки».

По пути домой не чувствовал себя победителем. В сквере, что напротив Новой Басманной, возле памятника Михаилу Лермонтову, присел на скамью, дух перевести. В какой-то момент перед мысленным взором, как на экране дисплея, высветился лик моего фамильного «шишки», незабвенного Козьмы. Лицо предка выражало удивление, укор и еще нечто такое, что с высоты теперешней нашей колокольни не поддается толкованию…

В почтовом ящике обнаружилось нежданное письмо. Пришло оно из села, где когда-то жил и работал. К стыду своему, давно в тех местах не был, связь с односельчанами прервалась… И вот держу в руках пухлый конверт, подписанный незнакомым почерком.

Хочется сказать словами поэта: «Я как путник прошел то письмо!». Возвращался к нему не раз. Давал читать близким, знакомым. Никого оно не оставляло равнодушным: каждого трогало, задевало сердечную струну, порождало сложные раздумья.

С неких пор вышло из моды общаться письменно друг с дружкой. Чаще звоним. Обмениваемся скудными фразами по Интернету, пейджеру, перебрасываемся эсэмэсками. Порой отделываемая поздравительными открытками… Все это явное не то! Иное дело не спеша вынуть из конверта многостраничное письмо, какое сейчас у меня в руках. Хотя оно сугубо личное, однако, на мой взгляд, имеет в некотором роде общественный интерес. Проливает свет на теперешние нравы и рассудки взбаламученного народа.

Да вот этот документ, он перед вами:

«Привет из Иловки! Здравствуйте, дорогой наш семейный друг! Пишет Вам Нина Андреевна. Ставлю Вас в известность: скоро уже год, как ушел из жизни бесценный и незаменимый наш Иван Дмитриевич. Утрата невосполнимая, рана незаживаемая. Память о любимом отце, заботнике, нежном дедушке, дорогом и славном муже непроходящая. За широкой его спиной жили мы как за каменной стеной. Богатства не скопили, нет, — да и не стремились к скопидомству. Довольствовались тем, что зарабатывали в своем благополучном колхозе да выращивали на земельке, доставшейся нам по наследству от родителей. Так что каждая копейка была полита соленым потом.

Людей не гнушались, от народа не таились. Калитка и ворота даже на ночь не запирались. Односельчане несли в наш дом свои думы, тревоги, радости. Бывало, до вторых, до третьих петухов засиживались. Такой обычай диктовался не только должностным положением хозяина дома… Ведь Иван Дмитриевич сызмальства считался коноводом среди сверстников и даже в кругу ребят постарше. Ни в какой форме не терпел одиночества. Даже потом, когда стал пенсионером, ходил с палочкой в правление колхоза, проводил в конторе время с утра до вечера. Потому старичье и бывшие вояки избрали его своим председателем Совета ветеранов. Дак он, бывало, радовался, как ребенок. И мы все, на него глядя, тоже.

Близко к сердцу принимал он людские беды, горечи, печали. Ходил-ездил по разным инстанциям, хлопотал, ходатайствовал, добивался справедливого решения любого вопроса.

На работе (в отъезде) первый раз его инсульт и скрючил. Оклемавшись, сразу же коляску на ручном ходу для себя потребовал. И все бывало шутил: «Ничего, Нина, мы еще повоюем!» При этом на лице возникала характерная улыбочка: не поймешь, то ли он смеется, то ли плачет.

Потеряла я в жизни самое дорогое. Опустела голова, стала похожа на выжженный лес: одни пеньки обгорелые да пепел. Не знаю, что делать, как хотя бы малость обтерпеться, как смириться с потерей. Вам, Н. Ф., первому открываюсь: все жду Ваняту своего. В другой раз думаю: может, хоть по телефону ночью в дом позвонит. Все время настороже… Хотя умом понимаю: оттуда нет возврата и не будет. И все равно хожу сама не своя, ежели во сне его не увижу.

Попробую сейчас выразить на бумаге, как все произошло.

По возвращении из столичной больницы у него на ногах открылись раны, свищи. Повезли мы своего калеку в Белгород. Здешние врачи оказались ловчей московских-то. Дело пошло на поправку. После расширенного консилиума на руки нам выдали подробный план действий. Все выполняли неукоснительно. Иван Дмитриевич воспрял духом, полностью за собой ухаживал. Заново бриться научился.

А осенью девяносто восьмого я сама занемогла. Тринадцатого ноября случился глубокий сердечный приступ. Среди ночи вызвали «скорую». Больница у нас в Иловке своя, и неплохая, персонал квалифицированный, к тому ж душевный. Мне сделали уколы первой помощи, и все равно врач предложил ехать в стационар. От нашего дома это всего ничего, метров восемьсот… Собрала вещички — и пошла. Ваня следом, чтобы меня, значит, проводить. Расцеловала его и говорю: «Ты тут остаешься за хозяина, обо мне не беспокойся. Рядом будут дети. В больнице я долго не задержусь». А он волнуется: губы судорожно дрожат, на рубахе пуговку теребит. Глаза полны слез.

У калитки стояла лошадка, запряженная в сани, хотя снег еще и не выпал, грязюка страшенная. Из-за бездорожья в наш край села другим транспортом и не пробиться. Мы уже тронулись, слышу крик: «Погодите!». Приблизился. Молча поцеловал в губы и пошел назад, к калитке.