Михал Вивег - Роман для женщин

Прага. 20 декабря 1999

Дорогая Лаура!

Единственное, что у меня осталось от тебя, — это воспоминания. Написанная фраза напоминает мне тот или иной дурацкий американский хит, над которым мы с тобой, бывало, потешались, — и вдруг это клише оказалось для меня печальной реальностью. Целыми часами, целыми днями вспоминаю тебя — на работе, в машине, дома, в приемной врача Z. — повсюду. Вспоминаю, и, если неожиданно мне удается оживить в памяти какой-то забытый образ или всего лишь деталь, я прихожу в восторг, но тут же, увы, «трезвею». Ты, конечно, рассмеешься, но я подробно вспоминаю даже чепуховые с виду мелочи — хотя бы твое чуть торжественное выражение, с которым ты у меня дома поливала цветы, или твое настороженно-испуганное, невыразимо комичное лицо, какое ты всякий раз делаешь, когда чистишь ухо ватной палочкой… Смешно, да? Или наши воскресные утра, когда ты просыпалась в прекрасном настроении и решалась пожарить к завтраку яичницу либо блины — так и вижу, как ты стоишь босая в кухне у плиты и на одной из моих хлопчатобумажных маек в которых ты спала, красуются, как обычно, пятна от твоей любимой ментоловой зубной пасты.

Любовь моя в декабре я послал тебе целых три письма, но ты ни разу не ответила. Когда в один из таких хмурых декабрьских вечеров я сидел и писал тебе, мне ни с того ни с сего привиделось, как, возвращаясь с работы, ты стоя едешь в вагоне метро — и меня вдруг осенила идея обратиться к тебе этаким необычным образом. Даю голову на отсечение, что при слове «идея» у тебя презрительно дернулись уголки твоих очаровательных губок и, может, на секунду-другую ты смиренно прикрыла глаза, как часто делала, услышав от меня нечто безрассудное, например когда я в наш первый отпуск в Хорватии предложил тебе на все оставшиеся деньги купить могильную плиту из великолепного гварского песчаника (доктор Z. говорит, что я уже тогда боялся потерять твою любовь и нуждался в некой вещественной гарантии, что ты никогда не оставишь меня…). Но возвращаюсь к моей последней идее: на целое полугодие я решил купить в вагонах метро рекламные площади и обратиться к тебе публично, на глазах у всех… Эта мысль мгновенно овладела мною. Шесть любовных писем вместо идиотских реклам ковров и растительного масла! Я взволнованно прохаживался по своей гарсоньерке [1] Гарсоньерка — однокомнатная квартира. Здесь и далее примечания переводчика. (ты можешь быть уверена, что после твоего ухода никаких изменений в ней не произошло) и думал о той минуте, когда ты впервые заметишь мою «рекламу»: как с любопытством ты подойдешь ближе, как недоуменно прочтешь ее и при этом чуть наморщишь нос, и между твоими бровями проляжет знакомая, милая, нежная морщинка… И я, должно быть, тысячу раз представлял себе ту минуту, когда ты вдруг явственно поймешь, что текст адресован тебе, — ты в испуге затаишь дыхание, слегка покраснеешь, может, отступишь на шаг и осторожно оглядишься кругом, словно кто-то из попутчиков может уличить тебя, что адресат письма — ты… И тут же изобразишь равнодушие или на худой конец едва заметную, легкую заинтересованность.

Любовь моя, писать тебе могу лишь раз в месяц, и мне отводится на это примерно шестьдесят строк — поэтому я вынужден мучительно экономить каждое слово… Пока надеюсь лишь на одно: ты все еще ездишь на работу в метро и рано или поздно наткнешься на мои письма — видишь, как до смешного малы могут быть самые большие человеческие надежды.

Целую тебя горячо («горячо», пожалуй, неуместно ходульное слово, но ничего более точного не приходит в голову).

Оливер

Милые дамы.

Это мой любовный роман. Неплохо звучит, правда? Любовный романчик по всем статьям, сказал бы Оливер. И прежде всего — роман о нем. А еще немного о Джеффе, Рихарде и Роберте (по порядку); кроме того, вы найдете в нем несколько совсем коротеньких love stories моей мамы и Ингрид. Ингрид — моя лучшая подруга с детства — это для вашего сведения. Сама я просто не выношу, когда не могу быстро сориентироваться в книжке, и, если даже на шестидесятой странице еще не знаю, кто есть кто, я отбрасываю ее — надеюсь, вы понимаете, что именно этого в вашем случае я хотела бы избежать. Итак, раз я упомянула Ингрид, позвольте мне и описать ее. Представьте себе актрису Джулию Робертс, мысленно приделайте ей изрядную щелку между передними зубами, убавьте ей лет десять и еще двадцать три сантиметра роста — и вот вам точная копия Ингрид. Такие же роскошные волосу, такие же прекрасные орехового цвета глаза, такой же красивый большой рот… Щелка (по правде говоря, скорее щель) и, главное, недостающие двадцать три сантиметра роста для Ингрид — сущее проклятие. Само собой, она все равно красива, но, к сожалению, не настолько, чтобы быть недоступной. Если бы она была на двадцать три сантиметра выше и не имела бы дырку между зубами, редко какой парень отважился бы даже приблизиться к ней, а так, напротив, подъезжают к ней все кому не лень. Ингрид для них представляет собой неожиданно легкую возможность как бы закадрить Джулию Робертс; когда Ингрид надевает туфли на пятнадцатисантиметровом каблуке (других она не носит) и не открывает рта — иллюзия почти стопроцентная.

Мою маму зовут Яна, она переводчица на вольных хлебах. Иногда говорит, что переводит чешскую дурость на английский, немецкий и испанский. Говорит она это, главным образом, тогда, когда злится на так называемых топ-менеджеров, которые за всю свою жизнь не удосужились выучить ни одного языка, но, несмотря на это, нетерпеливо причмокивают, когда им кажется, что выражения типа: активная зона сортировочной горки для плавки поездов (недавно какой-то железнодорожный босс требовал от мамы перевести это) мама переводит чересчур медленно.

Меня зовут Лаура, в этом году мне исполнилось двадцать два, и работаю я в редакции журнала «Разумница». Оливер как-то заметил, что «Разумница» — все равно что журнал «Браво» для сорокалетних — пусть это и вполне остроумное сравнение, но, разумеется, не обобщающее. Например, моей маме за сорок, однако наш журнал она никогда не читает. Утверждает, что для нее лично «Разумница» — что-то вроде кассеты релаксирующей музыки, которую она получила в прошлом году от Рихарда к Рождеству, вместо того, чтобы успокаивать, она жутко раздражает ее. На кассете птичьи голоса сливаются с шумом моря, и мама уже после нескольких минут прослушивания назвала это чудовищной комбинацией, а во время одной особо душераздирающей птичьей трели буквально вырвала кассету из магнитофона.

Что ж, пожалуй, для начала этого довольно.

Об одном персонаже я пока умолчала — сама не знаю почему.