Елена Крюкова - Рельефы ночи

— Я не буду коньяк, — сказала я ему тихо. — Зачем мне пить?.. Вы думаете, я приехала сюда для того, чтобы посмотреть, как живет знаменитый генерал, и каково ему после смерти жены, одному, у себя дома?.. Вы один здесь, в особняке?

— Один. — Он наклонил голову. Упрямо разлил по рюмкам коньяк. — Дети у нас взрослые, живут одни. Мы жили с женой одни. Она не любила этот особняк. Она жаловалась мне: я в нем пропадаю.

Он взял рюмку и пригубил. Посмотрел на просвет. Сдвинул брови. Выпил до дна.

— Я вспомнил, как я вез вас в машине. Как вы согласились поехать сюда. Я кажусь вам сумасшедшим?..

— Не слишком. Я сама такая сумасшедшая. Я тоже помню, как мы ехали. Я сбоку смотрела на вас.

— Ну?.. И что же рассмотрели?..

— Что вы ждете не дождетесь, когда мы с вами приедем сюда, выпьем коньяка и вы обнимете и поцелуете меня — при мертвой жене, лежащей где-то здесь, рядом, за стеной.

Он вскинулся. Бросил рюмку через плечо. Рюмка разбилась. У него лицо искривилось, будто оно было стеклянное, а в стекло попал камень.

— Вы все чувствуете верно. Я именно этого и хотел. И знаете почему?..

— Потому что вы хотите утешенья. Вы потрясены смертью. И вы хотите забыться. Победить ее. Победить смерть. Вы очень любили свою жену?

Он, наступая на осколки, — они захрустели под его ногами, — подошел ко мне. Взял меня руками за плечи. Я не отстранилась.

— Любил. — Голос его глухо ударил над моей головой, как колокол в полях. — Я любил ее. Но я вас привез не потому, что вы лекарство, и я вас выпью. А потому, что вы — это вы. А я?.. — Он наклонился, и близко я увидела его пронзительные глаза. — Ведь вы поехали со мной потому, что…

— …да, я тоже хотела обнять вас за шею. И поцеловать…

— …по-матерински?..

— Нет. Я женщина. И я хочу быть с вами женщиной. Да, я не лекарство. Вы правы.

Он стиснул меня в объятьях. От его генеральской формы пахло дорогим одеколоном. Я отодвинула от него лицо. Я сказала ему глазами: погодите, торопыга. Он понял и выпустил меня.

— Вы думаете, мы совершаем святотатство, здесь, у гроба, при покойнице?..

— Мне кажется, она будет видеть все это. Душа, говорят, девять дней пребывает вместе с любимыми людьми. Сорок дней — витает над местом, где жил человек. А потом улетает.

Я отошла к столу. Я тяжело дышала.

— Какая вы умная, — сказал генерал. У него покраснели скулы. — Выпьем? — Он придвинул другую рюмку взамен разбитой, снова налил коньяк, пронзительно, быстро глянул на меня. — Почему вы не пьете?

Я взяла рюмку в руки осторожно, как маленькую змейку.

— А вы… Почему вы воюете? Скажите, почему воюют мужчины? Почему они развязывают войну? И убивают друг друга?

— Вы думаете, женщины не развязывают войны?

— Не отвечайте, пожалуйста, вопросом на вопрос.

Мы стояли друг против друга с рюмками, и в рюмках, как коричневая кровь, переливался коньяк.

Генерал ткнул рюмкой в мою рюмку.

— За вас. За то, чтобы вы никогда не умерли на войне. — Он пил медленно, бесконечно, я смотрела, как запрокидывается его бритый подбородок. Наконец он оторвался от рюмки, как младенец — от титьки матери. — Я отвечаю вам. Мужчины воюют потому, что Бог хочет убрать с лица земли лишних людей.

— Не врите мне в лицо так нагло. — Я пригубила коньяк. Он оказался очень хорошим, мягким, как масло. — Лишних людей не бывает. Бывают только безумцы, которые хотят смерти себе и людям своей страны. Разве не так?

Он посмотрел на меня маслеными, как его коньяк, глазами. Он уже начинал пьянеть.

— Разумеется, не так. У всех войн гораздо более веские причины.

— Значит, это деньги?

— Деньги-и-и-и… м-м-м-м…

Он протянул руку к бутылке. Я положила пальцы на его руку.

— Больше не пейте. Если вы хотите…

Он не дал мне договорить. Сжал большими руками мои плечи.

Его губы были жесткими, как доски, а зубы жестокими, как металл. Я будто с черепом целовалась, а не с живым человеком.

«Да он же мертвый, — подумала я, — он же на самом деле мертвый, а не живой. И он страстно, невероятно хочет жить! И не может».

Мне стало немного страшно. Чуть-чуть.

— Я ничего не хочу. Война! — крикнул он дико, и глаза его налились кровью. — Война! Мерзкая! Чертова! Завтра я снова полечу туда.

— Для того, чтобы снова погубить сотни людей? Ваших солдат? И солдат противника?

— Ты! — Он больно вцепился мне в плечи. — Ты, девчонка! Что ты понимаешь в войне! В войнах! Вообще в мужском деле! Война… — Он втягивал воздух с шумом, как насос. — Война — это не бабье дело! Все! Не спрашивай меня об этом больше. Баста! Я хочу…

Я отодвинулась. Наши глаза, вспыхивая, как лезвия, резали, прокалывали лица друг друга.

— Я знаю, чего вы хотите.

— У тебя что, кто-то умер на войне, что ли?!

Руки его разжались, и я вышла из них, как из чана с горячей водой. Перешла на другую сторону стола. Стояла, смотрела на генерала с другой стороны стола, как через огромную льдину, плывущую в черноте океанской гостиной.

— Да. У меня на войне умерла бабушка. И еще у меня на войне умер любимый человек. На той войне, которую вы сейчас ведете. Три года он писал мне письма оттуда.

— Кто он был? Солдат?

— Военный врач. Хирург. Он спас на войне много жизней.

Генерал внезапно обмяк. Будто опал, осел. Я почувствовала, как силы уходят из него, растекаются… коньяком по паркету. Он сделал шаг, другой. Не ко мне. К креслу.

И утонул в нем, погиб.

Молчал долго, долго.

Потом сказал:

— Простите… Простите. — И через минуту: — Я не должен был привозить вас сюда. Моя мертвая жена…

Я не дала ему договорить. Невидимая рука подтолкнула меня, я выбежала из-за стола, шагнула к креслу — и села к генералу на колени.

Как дочка. И он обнял меня одной рукой, как отец.

— Девочка… Какая же ты молодая, девочка… Как я хочу… жить…

Наши губы опять нашли друг друга, и теперь его губы были теплые, мягкие, горячие, льющиеся, как мед, как вино.

— Я сумасшедшая…

— Да. Ты юродивая. Такие раньше босиком по снегу ходили. Таких… жгли на площадях… а потом считали святыми, поклонялись им в церкви… свечи ставили, акафисты пели… Ты…

Я целовала его и думала про его мертвую жену. Про то, что, возможно, она сейчас видит нас с ним, целующихся в кресле.

— Васька! Васька Блаженненьки-и-и-ий!.. На копеечку, на!..

— Васюта, ноги не обуты!.. Скажи, басурманы повоюют нас али не-е-ет?!..

— Василий, Божья душа, поведай, сыночка мово выпустят ли из застенка…

Пожар, огромный, как мир, полыхал по Москве. Языками вздымались купола церквей. А огненные крыши домов летели в небо огненными святыми куполами.

Жизнь была огнем. Смерть была огнем.

— Бог есть огонь! — кричал Василий и воздымал руки — два огненных языка, два пылающих взлиза. — Люди, слышите!

Но люди слышали только то, что хотели услышать.