Виктор Мануйлов - Распятие

Вдох-выдох, вдох-выдох. Еще раз вдох, платок на лицо и — вперед.

Дядя Анисим, на мое счастье, оказался худеньким мужичонкой неопределенных лет. Синюшное лицо, закушенный язык, вылезшие из орбит глаза с красными прожилками.

Может, и тащить его бесполезно? Пощупать пульс? Зрачки вроде еще не помутнели… Асфикция… кажется, это так называется… Почему они все здесь какие-то одинаковые? Небритые лица, равнодушный взгляд, коричневая морщинистая кожа… Сколько ему лет? Тридцать? Сорок? Или все шестьдесят?… Может, уже можно дышать? Может, газ только на самом дне лощины?.. Неужели это завод? Неужели его выбросы дотянулись до этих мест? Ведь тут километров двадцать, не меньше… Или где-то травит газопровод от какой-то скважины? Еще два шага — и вдох. И еще шаг — для страховки… Господи, какой тяжелый мужичонка!.. Надо бы сбросить с него плащ. В этом плаще килограммов пять… Еще шаг…

Я со свистком втягиваю в себя воздух через мокрый платок и чувствую, что воздуха нет, что в легкие ворвалось что-то тупое, удушливое…

Стиснув зубы, мыча от напряжения, потихоньку выпуская воздух вместе с этим мычанием, уже почти ничего не видя и не соображая, карабкаюсь вверх, и перед моими глазами плывут красные и зеленые круги. Такие же, как радуги в струях поливальных машин на площади перед обкомом партии. И в ушах такой же гул, рев, визг и стон…

Ноги подломились сами — я опустился на колени и уткнулся носом в жестяной плащ дядьки Анисима. Кто-то тянет меня за рукав.

«Дяденька! Дяденька! Дяденька!» — стучит у меня в мозгу.

«Здесь можно дышать», — соображаю я и захлебываюсь воздухом.

«Какой вкусный воздух! А как он здорово пахнет! Это просто удивительно, что он так здорово пахнет!..»

Не помню, как мы вытащили мужичонку наверх и сколько времени я делал ему искусственное дыхание, то разводя и сводя его руки, то вдувая воздух через платок в его ощеренный рот.

Только не думать, что он мертв… Только не думать, что он мертв… Только не…

Время остановилось. Даже, может быть, пошло вспять. Потому что в ушах у меня то звучал голос Дятлова: «Они что, перепились, что ли?», то голос замминистра: «Вы можете не подписывать, но прогресс этим своим безрассудством остановить не сможете», то голос Вадима Петровича: «Человек завистлив, мелочен, неблагодарен». А еще что-то по этому поводу говорил подполковник Антипов: «Ах, мать вашу так и разэтак!»

Иногда кашель начинал раздирать мне горло, словно там, в горле, застрял осколок стекла. Я кашлял, хрипел, между приступами кашля вдыхал воздух в рот мужичонки, мял ему грудь.

И вдруг зашевелился-таки мужичонка Анисим. Дрогнули его ресницы. Туда-сюда мотнулась голова на тощей коричневой шее. Распялился рот, в черном его провале матово блеснули редкие изжелта-коричневые зубы. Лицо посинело еще больше, губы стали лиловыми, под глазами появились черные круги. Он был страшен, безобразен даже, но я с умилением смотрел на него и никого в эту минуту не любил так, как этого замухрышку.

Анисим закашлялся, захлебываясь мокротой, сотрясаясь щупленьким телом, дергаясь и закатывая кровяные белки глаз, а я смотрел на него и чувствовал, как по щекам моим бегут теплые ручейки пота и слез, и ловил их шершавым языком…

Я не сразу догадался повернуть Анисима на бок, а когда сделал это, чугунная усталость навалилась на меня, и мне хватило сил лишь на то, чтобы отползти в сторону и уткнуться лицом в траву. Все равно я больше ничем помочь Анисиму не мог…

Я лежал на горячей земле, вытянувшись во весь рост, и горячее солнце пекло мне спину сквозь мокрую рубаху. Ноги горели так, словно я совершил марш-бросок с полной выкладкой по Ферганским пыльным, прокаленным солнцем дорогам. И все равно: лежать ничком, дышать прогорклым запахом нагретой земли и травы, видеть, как живая букашка ползет среди стебельков по своим букашечьим делам — большего блаженства я никогда не испытывал, будто это не мужичонка Анисим, а я сам вернулся с того света.

Послышался шум машины, голоса людей.

Запричитала женщина:

— Ой да ты, моя кормилица! Ой да что мы теперь будем делать без тебя? Ой да на кого ты нас, сирых, спокинула?

Женщина причитала по корове так, что я даже усомнился, что это по корове, а не по человеку. Стало неприятно, неловко даже за эту несознательную женщину. Словно она живет в каком-нибудь капиталистическом государстве, где о ней никто не позаботится. Наверняка ей выплатят компенсацию или дадут новую корову. Да и зачем ей корова? Одна возня с нею, когда молоко можно покупать прямо в колхозе, как об этом пишут во всех газетах.

Я заставил себя сесть, потому что неловко было лежать при народе, да и надо было сказать, чтобы в лощину никто не спускался.

С полдюжины мужчин лет по пятидесяти и одна женщина этих же лет жались растерянной кучкой друг к другу и с опаской посматривали вниз, где лежали коровы. Анисим сидел в трех шагах от меня и перхал, как овца, поводя по сторонам безумными глазами. Рядом с ним на корточках сидел мужчина в промасленном пиджаке — тракторист какой-нибудь, — совал ему в руки бутылку и уговаривал:

— Ты глотни, Анися, глотни чуток: сразу полегчает. Но до Анисима, похоже, смысл его слов не доходил.

От кучки растерянных людей отделился мужчина помоложе и начал спускаться вниз.

— Стойте, — крикнул я, но вместо крика из горла вырвалось какое-то натужное сипение. Однако мужчина услыхал и остановился в нерешительности. — Там газ, — произнес я уже более-менее нормальным голосом. — Туда нельзя. Попробуйте бросить факел… Впрочем, лучше не надо. Лучше вызвать геологов, чтобы они проверили, что это за газ и откуда он сюда попал.

— Да это с комбината, — произнес мужчина, который сидел возле Анисима. — В прошлом месяце такая же петрушка получилась в Вороново. Только там овцы подохли. А в Лисьей балке… Это вон та-ам, — показал он рукой на север, — все лисы и сурки попередохли. Это с комбината, мы знаем.

— Вам надо потребовать от комбината возмещение ущерба, — посоветовал я.

— Э-эээ! — махнул рукой мужчина, который сидел напротив Анисима. — До бога высоко, царя вроде как нету, а до советской власти не докличешься… А вы сами-то откуда будете? Не из области?

— Из области.

— Ааа, понятно. На рыбалку наладились? Оно, конечно, дело нужное. В отпусках будете?

Я кивнул головой. Мне почему-то было стыдно признаться, что я из Москвы, являюсь членом государственной комиссии, что имею прямое касательство до этого самого комбината.

— А товарищ ваш… на «запорожце» который… у него с зажиганием чегой-то. Он подъедет часом.

— Хорошо, — сказал я и попросил: — У вас воды не найдется?

— Воды нету, а вот самогонка имеется. Вы глоните. Она у нас двойной перегонки, будто в сельмаге купленная.