Виктор Мануйлов - Распятие

— Нет, нет спасибо, — отстранил я рукой протянутую мне бутылку и поднялся на ноги. — Вам надо Анисима в медпункт доставить. Обязательно. У него сильное отравление.

— А у нас медпункта нету. Медпункт — это в Первомайском. Только он закрыт: врачиха замуж вышла и уехала… Да ничего, так оклемается, — махнул тракторист рукой в полной уверенности в бесполезности медицины и всяких медпунктов. — Анися, слышь, чего говорят? В медпункт тебя надо!

Анисим протестующе затряс головой и уже сам потянулся к бутылке. Сделав пару глотков, он снова закашлялся и вдруг поспешно встал на четвереньки: его рвало.

Я с отвращением отвернулся, словно мне снова предстояло вдувать воздух прямо в рот Анисиму, опоганенный самогонкой и блевотиной.

«Что же это получается? — думал я, оглядываясь и не зная, что предпринять: то ли ждать Дятлова здесь, то ли попросить, чтобы меня отвезли к нему. — Получается, что надзиратель за природой прав? Выходит, комбинат принимать нельзя, если за столько километров от него гибнет и скот и, может, даже люди. Надо немедленно ехать в город и доложить замминистру о случившемся. Немедленно!» — и я решительно шагнул к группе людей, которые, кажется, только того и ждали, чтобы кто-то распорядился, что им делать дальше.

В город мы с Дятловым приехали только под вечер: пока съездили к нему домой, где остался мой костюм, пока пообедали, пока он раздобыл бензина, пока отрегулировал зажигание, пока то да се — дня как не бывало. При этом Дятлов все время сокрушался, что мы так и не попали на рыбалку, что зря я так спешу в город, раз из Москвы еще нет никаких известий, а что касается коров, то тут уж ничего не попишешь: что случилось, то случилось. И вообще, с убежденностью заявил он, всякое большое дело, каким является, например, разработка и освоение такого уникального месторождения газа, не может обойтись без ошибок и даже жертв. Тем более на гражданке, где и дисциплины такой нет, как в армии, и порядка.

В гостиницу Дятлов заходить не стал, мы посидели с ним в машине, помолчали, я дал ему свой домашний адрес, телефон, пригласил в гости.

— Да я как-то никуда и не езжу, — произнес мой бывший командир, неуверенно принимая листочек с адресом. — Съездил один раз на родину, под Рязань, думка даже была туда перебраться, а посмотрел-посмотрел и решил никуда не уезжать. Так на родине никого уж и не осталось: все разъехались кто куда, а старики померли. А в Москву… Были мы в Москве: народу везде прорва, все куда-то бегут, каждый сам по себе. Ну ее к богу, Москву эту. Но если приведется, — спохватился он, — то непременно позвоню. А как же. И адрес Баранова тебе разузнаю. Обязательно.

На том мы и расстались.

Замминистра в тот день увидеть мне не удалось: он жил не в гостинице, а в загородном обкомовском особняке. И по телефону меня с ним не соединили. Дежурный же по обкому партии, выслушав мое сообщение о случившемся, отнесся к этому как-то уж слишком легкомысленно:

— Нам известны такие ситуации, — сказал он. — Мы провели разъяснительную работу среди населения в том аспекте, чтобы они соблюдали максимальную осторожность в смысле оврагов и других низменных мест, где могут скапливаться газы. Однако, как видите, сознательность людей оставляет желать много лучшего. Но я доложу куда следует.

Вадим Петрович, наблюдая мои безуспешные попытки связаться хоть с каким-нибудь ответственным лицом, неодобрительно покачивал своей представительной головой и говорил с отеческой теплотой в голосе:

— Помилуйте, Сергей Николаевич! Охота вам заниматься этим пустым делом. Пусть о нем голова болит у местных властей. И потом, этот ваш Анисим сам виноват, что полез в эту… как ее?.. в эту лощину. Газы, выбрасываемые комбинатом, значительно тяжелее воздуха, имеют тенденцию скапливаться в низменных местах — это же пятикласснику известно! А не дай бог, дойдет до вашего руководства, что вы здесь, извините, способствовали созданию нездорового настроения — это, сами знаете, чревато оргвыводами. Зачем вам это нужно? Изменить ничего нельзя, а испортить свою репутацию можно. Это я вам по-дружески говорю. Поверьте моему опыту.

— Да, да, — соглашался я, и без Вадима Петровича понимая, что мое вмешательство ничего не изменит. Однако остановиться почему-то не мог, хотя той решительности, с которой я тогда, у края лощины, шел к машине, чтобы непременно встретиться с замминистра, той решительности уже не было. Но стоило мне вспомнить безумные глаза Анисима, причитание тетки по своей корове, вспомнить слово мужика: «До советской власти не докличешься», как в душе начинало что-то саднить, и я, словно заклинание, повторял про себя одно и то же: «Ты должен! Ты не имеешь права! Иначе ты и не коммунист вовсе, а самое настоящее дерьмо!»

И еще почему-то в голову назойливо лезла мысль о том, что могли бы сказать обо мне старший лейтенант Баранов и сержант Иванников из сорок третьего года, если бы я махнул рукой, послушавшись Вадима Петровича? О том, что может сказать моя жена, которая мечтает о новой квартире с высокими потолками и большой кухней в спецквартале, о переводе детей в спецшколу, о том, что ее мужу дадут должность начальника отдела, — об этом лучше и не думать.

Утром я проснулся бодрым и заряженным на решительные действия. Быстро позавтракав и оставив Вадима Петровича допивать в гостиничном буфете жидкий кофе, я поднялся в номер и позвонил представителю комитета по охране природы.

Я не стал ему ничего объяснять, а просто сказал, что мне непременно надо с ним встретиться. И обязательно у него. Я не стал слушать его возражения, сказал, что буду у него через полчаса, и положил трубку. С этими провинциалами надо разговаривать решительно и твердо.

Кабинет представителя оказался маленькой каморкой, чем-то напоминающей следственную комнату: стол, шкаф со стеклянными дверцами, за которыми на полках видны тощие папки, несколько старых скрипучих стульев у стола и вдоль стены, маленькое окошко, забранное толстой решеткой. Убожество обстановки довершалось заоконным видом двора, заваленного всевозможными ящиками, коробками и прочим мусором. Что до меня, то я бы занавесил окно уже хотя бы потому, чтобы не видеть всей этой дряни.

Хозяин кабинетика, высокий и плоский, с плоским лицом и длинным тонким носом, похожим на ручку кофеварки, растрепанный и унылый, поднялся из-за стола и неуверенно протянул мне руку. Он явно чувствовал себя неуютно в присутствии столичного гостя, и мне стало понятно, почему он не хотел встречаться со мной именно здесь. Он не предложил мне сесть, считая, видимо, это совершенно излишним, поспешно опустился на стул и, склонив голову к плечу, стал смотреть в окно, точно вынюхивая что-то своим длинным унылым носом.