Элли Ньюмарк - Сандаловое дерево

— У вас есть дети?

Он медленно кивнул:

— Была дочь.

— Была?

— Она умерла.

— Ох, простите.

— Да. Война, знаете ли. — Он печально улыбнулся. — Но мы говорили о вашем сыне.

В сравнении со смертью дочери украденная игрушка выглядела сущим пустяком.

— Я не хочу, чтобы он научился ненависти. А сейчас он так злится.

— Не сомневаюсь. И в будущем ему еще не раз предстоит испытать злость. Та к что, возможно, случившееся — хорошая возможность научить его, как справляться с собственной яростью.

Пастор был прав, вот только как я научу Билли управлять своей злостью, если сама того не умею.

— Почему бы вам не начать с прощения?

— С прощения?

Я представила мальчишек, набросившихся на Билли, его заплаканное лицо и разбитые в кровь локти, их хохот, представила Спайка. Я-то понимала, что всему виной нищета и детские желания, но на другой чаше весов был Билли, и прощение во мне еще не созрело.

Преподобный Локк улыбнулся:

— Хотел бы я оказаться более полезным, но, боюсь, лучшего совета я вам дать не могу. Люди творят ужасные вещи по самым различным причинам — из-за нищеты, страсти, жажды власти, идей… список весьма длинный. Научите вашего сына прощать. — Он встал, как мне показалось, с трудом. — Простите великодушно, но меня сейчас ждут в другом месте.

— Разумеется. — Я вскочила, нервно теребя сумочку. — Вы же не знали, что я приду. Спасибо за то, что уделили мне время.

Он взял меня за руку:

— Даже если бы я мог уделить вам больше времени, миссис Митчелл, это бы ничего не изменило. Прощение — вот решение вашей проблемы. — Его лицо было совсем близко, длинное, изможденное. Он кивнул на книжные полки: — Мне жаль, что приходится вот так покидать вас. Быть может, заглянете еще разок в церковные записи? — Он развел руки в стороны, словно извиняясь за то, что не может предложить чего-то большего.

Я поблагодарила, и он прошаркал за дверь, сразу сделавшись каким-то маленьким. Я пожалела о том, что разбередила его воспоминания о дочери, но, конечно же, он и не забывал о ней. Просто он знает, как жить с болью в сердце. Хорошо бы и мне обучиться этому.

Я сняла с полки выцветший том, раскрыла на январе 1858-го — годе смерти Аделы. Пролистала страницы, просматривая обычные приходские записи, и наконец добралась до листка, лежавшего отдельно. Судя по всему, его вырвали из другой книги. Сложенный вдвое, он лежал между страницами с записями октября 1858-го.

8 октября 1857 г.

Крещение Чарльза Уильяма .

Имя выглядело неполным. Насколько мне было известно, у английских детей перед фамилией всегда идет как минимум одно второе имя. У этого же ребенка не хватало либо второго имени, либо фамилии. Я вернулась к книжному шкафу и взяла более раннюю книгу, отыскала октябрь 1857 года, там не хватало одной страницы. Я приложила вырванный листок, и края бумаги идеально подошли друг к другу. Вновь открыв более позднюю книгу, я поняла, что вырванный листок лежал рядом с церковными записями, среди которых была и запись о смерти.

14 декабря 1858 г.

Адела Уинфилд умерла после продолжительной болезни .

Кто-то вложил запись о крещении малыша подле записи о смерти Аделы, но ведь беременной была Фелисити. Да, она была больна чахоткой, но ребенок мог родиться вполне здоровым, так почему запись о крещении намеренно поместили рядом со свидетельством о смерти Аделы? Фелисити не могла уехать в Англию, оставив ребенка в Индии. А если она умерла, то почему нет записи о ее смерти? И где ее могила? Если же умерли обе девушки, что сталось с ребенком?

Я вышла из церкви, подозвала тонгу и поехала домой, размышляя над тем, что узнала. В задумчивости я поднялась на веранду, где меня встретила Рашми. Она нервно металась из стороны в сторону, заламывая руки, а при моем появлении замерла, лицо ее исказилось еще сильнее, так что красная бинди затерялась в глубокой складке, прорезавшей переносицу. Девушка что-то исступленно залепетала на хинди. Я не понимала ее, но, когда она разрыдалась, ноги у меня ослабели, ибо люди плачут на одном и том же языке. Рашми втянула меня в дом и потащила в спальню Билли. Кровать была пуста, голубые ставни и окно нараспашку. Билли исчез.

Выронив сумочку, я вылетела из дома. Заметалась по улице — туда, сюда, вверх и вниз по дороге.

— Билли! Биииллиии!

Побежала вниз по дороге. Нет, нет, нет, нет, нет. Снова и снова звала его по имени, не зная, что еще сделать.

— Биии-лиии! — Я металась как обезумевшая. Нет, нет, нет, нет, нет. Шляпа слетела, волосы растрепались. — Биииллиии!

Блузка выбилась из слаксов, ладони, спина, лицо взмокли от пота. Я промчалась мимо Морнингсайд, в окне мелькнуло встревоженное лицо Верны.

— БИЛЛИ!

Верна открыла окно, но по ее замешательству я поняла — ничего не знает.

Я сбежала вниз по холму, выкрикивая его имя, обшаривая взглядом обочины. Добежала до дома с красной надписью. Кто-то попытался отмыть краску, и теперь стена выглядела так, словно у нее производили расстрел. Женщина с черными раскосыми глазами, переворачивавшая чапати на раскаленном камне, оторвалась от своего занятия, посмотрела на меня — растрепанные волосы, безумный взгляд, — укоризненно покачала головой и вернулась к лепешкам. Буйволы тянули мимо повозки, в которых сидели мужчины; в тени нежились бродячие псы; грациозно покачивая бедрами, шествовали женщины, придерживая на голове кувшины, полные воды. Эта безмятежность, так успокаивавшая меня прежде, теперь привела в ярость. Мой сын пропал. Пусть кто-нибудь что-нибудь сделает!

Я метнулась к скоплению хижин и забегала между ними, уворачиваясь от коров, детей и коз. Женщина в ярко-зеленом сари остановила меня и сказала:

— Госпожа, я видела вашего мальчика на дороге.

— Где?!

— Раньше, госпожа. Он гулял в Симлу.

Но как он мог пойти в Симлу — это ведь десять километров, — а вдруг его кто-нибудь забрал? От этого предположения перед глазами все поплыло, свело живот. Я бросилась на дорогу, поймала тонгу и, попросив возницу ехать помедленнее, снова и снова звала сына, лихорадочно шаря глазами окрест. С каждым километром паника моя возрастала.

В Симле я рассчиталась с возницей и побежала к лаккарскому базару, любимому месту Билли. Улицы, как обычно, были полны народу, я понимала, что маленький Билли легко затеряется среди людей. Я всматривалась в плотную, суетливую толпу, но все вокруг выглядело до ужаса обыденно, и это сводило меня с ума. Как могут люди быть так благодушны, когда их мир катится в пропасть?

Билли не завтракал в то утро и не ужинал накануне. Наверное, он голоден и — боже! — на нем, скорее всего, пижама и сандалеты. Я представила, как мой малыш пробирается по базару, а когда ко мне, простирая руки, потянулся попрошайка, вспомнила про работорговцев.