Лукас Берфус - Сто дней

Мисланд же утверждал, что эти люди скрывают свое истинное лицо — безобразное, злобное, жестокое. Они его никому не показывают. И по-своему — в известных пределах — он был, пожалуй, прав, ведь он вращался и в низших кругах общества: пил, распутничал, давал деньги взаймы. Не приходилось сомневаться, что при этом он общался с такими элементами, какие нам, рядовым кооперантам, были незнакомы. Уголовники мелкого пошиба, самогонщики, шлюхи, менялы образовывали дно общества — такое дно есть в любой стране. Жить в тени заставляли этих людей преступления. Но никак не традиции, не тайные ритуалы, не скрытые планы.

Люди, с которыми мы имели дело, были честными. Редко кто придавал особое значение деньгам. Коррупции практически не было. Да и на что можно было потратить лишние деньги? Хороший дом в Кьову и скромная машина с сильным мотором — вот и вся роскошь, какую могли позволить себе богатые аборигены. Детей посылали во Францию и Бельгию учиться в школах-интернатах с единственной целью — чтобы, получив аттестат, они сразу же возвращались на родину. Казалось, они не могли быть счастливы в каком-нибудь другом месте. Все, что выходило за рамки обычного и привычного, рождало бы зависть. В стране же, где все, можно сказать, знали друг друга в лицо, где нельзя было сделать и шага, оставаясь незамеченным, зависть была бы смертоносна. Она отравляла бы радость от обладания богатством, проехаться по улицам на роскошном лимузине не доставляло бы удовольствия, да никто и не делал этого — ни министерские чиновники, ни бизнесмены, ни даже Хаб. Он ездил на обычном «опеле», носил простые костюмы из светло-синей нанки.

Скромность была общественным требованием, и благотворители из зажиточных краев земного шара любили местных жителей за их непритязательность. Пожалуй, никакая другая страна не получала денег больше, чем эта. Западные государства прямо-таки дрались за право помогать ей — бедной гористой стране. Мы, швейцарцы, узнавали в этой невзыскательности, в этой любви к порядку самих себя. Маленький Поль считал скромность высшей добродетелью, оставаясь протестантом вплоть до цвета своего нижнего белья, который тоже был светло-синим: белый цвет казался ему вызывающим, хвастливым. Поль приспосабливался до такой степени, что стороннему наблюдателю становилось не по себе. Разговаривая с работниками бельгийского посольства, он уже после двух-трех фраз переходил на их французский, имитируя диалект со сжатыми, носовыми звуками, словно годами жил в Брюсселе. Когда мы однажды приехали на какую-то лесопилку, он уже через пару минут беседовал с рабочими, которые никогда не покидали своего холма и, по всей видимости, никогда бы и не собрались его покинуть. Причем разговаривал он с ними так, будто вырос среди них, — шутил, обсуждал качество бруса, досок, полотнищ пил, и потому казалось, что после окончания рабочего дня он тут же выпил бы с ними просяного пива. При встрече с любым человеком он становился таким Маленьким Полем, каким хотел его видеть этот человек, и подобным же образом вели себя аборигены. Они приноравливались, но оставался вопрос, ответить на который не могли ни Поль, ни Марианна и вообще никто из координаторов: а способны ли здешние люди перемениться? И все-таки вскоре раздались голоса, утверждавшие, что страна погружается в хаос. Чепуха, никакого хаоса не было. Если на улицах лежат два-три трупа, это же не означает, что в стране царит беспорядок.

Хорошо, признаю, трупов было не два-три, а немного больше, но единственным хаосом, когда-либо царившим в Кигали, был тот, что возник во время визита Папы. Этот хаос чуть не лишил меня жизни и обозначил конец старого доброго времени. После него началась война, и было такое ощущение, что первым пушечным выстрелом в ней стал визит в страну архипастыря римско-католической церкви.

Субботним утром перед дверями особняка Амсар стоял Мисланд. Свежевыбритый, окутанный ароматом лосьона «Олд спайс», длинные волосы зализаны назад — будто за пять минут до появления здесь он вышел из душа. Надеюсь, вы не хотите упустить возможность лицезреть наместника Бога на земле, сказал он. Я же в тот момент думал о циркуляре за подписью Марианны, висевшем в кухне на холодильнике. Циркуляр предписывал сотрудникам домашний арест на трое суток. Обслуживающему персоналу нужно было дать указание запасти необходимое количество питьевой воды и продуктов, чтобы мы могли провести уик-энд дома — в безопасности и обеспеченные едой и питьем. Один Бог знает почему, но не прошло и четверти часа, как я сидел в машине Мисланда.

Неописуемая давка началась уже в Кьову. Паломники шли по улицам группами, а издали, с холма, доносился глухой гул голосов — оттуда люди валили к стадиону густыми толпами. Пока мы продвигались вперед не так уж и медленно, но уже на площади Конституции потоки слились. Мисланд включил первую скорость, и мы поехали сквозь скопление людей черепашьим темпом. Они стояли рука к руке, ухо к уху, гроздьями висели на фонарях — монахини рядом с полуголыми, хмельными парнями, столичные чиновники в галстуках и костюмах рядом с крестьянами из далеких северных деревушек. Они пришли с той стороны границы, из лесов в бассейне Конго и с равнин Уганды. Они перебрались через горные хребты и переплыли на лодках озеро, спустились в долины по склонам вулканов, оставили без присмотра плантации пиретрума. Они пришли с юга — с холмов, покрытых грядками картофеля. Тут были столяры и пильщики, а рядом с ними кузнецы, единственные из ремесленников, кому мы не оказывали помощи, — люди упрямые, не приемлющие новаций, поскольку всегда жили, проникнутые самомнением своего сословия, гордясь тем, что спокон веку ковали копья для воинов и королей. Тут были пастухи, которые круглый год никому не попадались на глаза, а теперь, ради одного дня, оторвались от своей земли. Матери тащили за собой по десятку ребятишек, кирпичники ушли от раскаленных печей, варщицы пива впервые в жизни не заложили в котлы просо. Все они плотной толпой двигались к Региональному стадиону Ньямирамбо, где должен был появиться представитель Христа на земле, человек в белоснежной митре и с паллиумом на груди. И все хотели его видеть, хотя никто из них не был зван. Приглашения получила интеллектуальная элита — журналисты, дипломаты, министерские чиновники. Но, подобно воздуху, неудержимо заполняющему вакуум, простые люди стремились во что бы то ни стало узреть понтифика, и тогда я, заключенный с Мисландом в его «тойоту крузер», оглушенный рокотом тысяч голосов, как-то разом понял, в чем заключалось истинное богатство этой страны. Оно заключалось в ее людях.

То, что годами, а то и веками было рассеяно по всей стране, скопилось теперь на холмах Кигали — как в нашем родном краю, когда летом на склонах гор собираются тучи, или осенью, когда с дальнего севера прилетают вьюрки, тысячами тысяч, чтобы полакомиться буковыми орешками и запастись ими на зиму. Огромные стаи соединяются, воздух наполнен их криками, почва в лесах окрашивается пометом в белый цвет. И как птицами руководит нечто большее, чем их инстинкт, так и людьми двигала сила, противостоять которой они не могли. Ни одна армия мира не могла бы остановить их. Ни одна плотина не могла бы сдержать напор потока, разлившегося от площади Конституции до отеля «Баобаб». И посреди него, зажатые со всех сторон, были мы — я, Давид Холь, и этот зловонный Мисланд, ухмыляющийся, краснощекий. Подобно вязкой мелассе, толпа медленно текла по мусульманскому кварталу, мимо заколоченных окон, мимо мечети с забаррикадированным входом. Во всей стране не было более внушительного христианского храма, чем эта мечеть, деятельность которой некогда финансировалась ливийцами. А поскольку власти не хотели, чтобы Папа увидел исламское святилище, то специально ради этого дня распорядились построить обходную дорогу. Но черни было плевать на это: она выбрала самый простой путь — через квартал бедняков — и двигалась по нему до тех пор, пока не встала на отлогой площади перед стадионом. Остановился и автомобиль Мисланда. Теперь вокруг нас бурлило море из человеческих тел, аромат мисландского лосьона смешивался с запахом холодного пота.