Лукас Берфус - Сто дней

Row, row, row your boat [6] Стреми свой челн, стреми, стреми (англ). , напевал Мисланд, отбивая ритм на рулевом колесе. Он старался скрыть свой страх, но городом давно правила стихия. Трое парней влезли на капот, оттуда на крышу, отчего она так прогнулась, что нам пришлось втянуть головы в плечи. Мисланд повернул колесико, музыка зазвучала громче, Фил Коллинз затянул «Against all odds», а я проклинал себя за то, что связался с этим безумцем. Молодой человек, долго стоявший перед моим боковым окном, вдруг упал как подкошенный. Секундой позже, прежде чем толпа успела заполнить пустоту, я со всей силой надавил на дверцу. Людей за ней прижало друг к другу. Мисланд завопил, попытался удержать меня, схватил за рукав, но мне удалось-таки выскользнуть сквозь щель.

В то же мгновенье запах страха и стресса чуть не лишил меня сознания. Казалось, целую вечность я оставался прижатым к машине мощной живой струбциной. Потом, где-то в четверти мили от нас, на восточном краю площади, водитель автобуса, находившегося в пути не менее двух суток, решил выпустить пассажиров наружу. К сотням людей перед стадионом прибавилось еще полсотни — давление тут же усилилось. Через минуту я это почувствовал. Меня потащило влево, где, похоже, оставалось немного свободного пространства. Может, я бы и оказался там, если б в тот момент у приора католического центра в Кабгайи, стоявшего на холмике по другую сторону от площади и спокойно ожидавшего, что кто-нибудь наконец проложит в толпе коридор и обеспечит для него и его монахинь доступ к стадиону, не лопнуло терпение. Хотя настоятеля монастыря с его группой — в отличие от множества людей, скопившихся на площади, — ожидали на стадионе, он понял: на помощь к нему никто не придет. Ни жандармерия, ни добровольцы в желто-белых майках, которые должны были следить за порядком на всей территории города. Если он не хотел упустить уникальную возможность увидеть Папу и услышать его проповедь, то должен был помочь себе сам. И тогда он поднял правую руку с флажком своего центра, свистнул три раза в сигнальный свисток — и зашагал вперед. А следом за ним монахини — тридцать белых чепцов, крошечные танцующие айсберги в бескрайнем человеческом море. Людям в центре площади, и мне в их числе, отступить было некуда: справа нажимали футболисты, путь назад был отрезан прочной стеной Исламского культурного центра. Двинуться можно было только вперед — по направлению к стадиону. Давление возросло, а с ним — и энергия движения. Мне везло: я плыл в середине главного потока и страдал от тисков меньше, чем люди по краям лавины, на переходах к менее напористой массе, где из-за непрерывных сдвигов в ней возникали завихрения, коловращения и одни тела наседали на другие. Ноги давно меня не слушались. Я был в плену у какой-то трагической, возбуждающей силы. Был крупицей чего-то великого, живого, мощного, как три возвышающихся друг за другом холма. Был частичкой тяжело дышащей и столь же тяжело ползущей вперед гигантской рептилии, хвост которой находился милях в трех к западу отсюда, на авеню Демократии. Я же был одной из клеточек ее головы — вот здесь, перед стадионом, меньшим из двух стадионов в Кигали. Перед стадионом, который был смехотворно мал.

Движение теперь так ускорилось, что мои ноги — из-за недостатка места я мог только семенить — выдерживали общий темп с превеликим трудом. Споткнись я или, не дай Бог, упади, то был бы неизбежно растоптан. Могучее течение несло меня прямо на ворота, перекрытые щитом с надписью: «Региональный стадион Кигали», и под ним я заметил очень узкий проем — шириной не более двух человеческих тел. Охранники перегородили его решетками; такими обычно закрывают выход из коровника. Я должен был оказаться перед ними, и эта мысль сверлила мне мозг так же, как она сверлила мозги десятков тысяч людей, направляя поток в одном-единственном направлении. Казалось, все проклятые устремились к последнему просвету в закрывающихся вратах рая. Я видел, как справа и слева от прохода людей припечатывало к стене, и если раньше над толпой висела пугающая тишина, то теперь она сменилась яростным ревом. До тех пор я не подозревал, какая жажда пространства может одолевать человека. Теперь же понял, что должны чувствовать крестьяне на холмах, с какой силой манит их к себе каждый свободный уголок. Каждый ребенок из дюжины детей, рожденных женщиной за свою жизнь, пожирал не только молоко, кашу и хлеб — он пожирал и землю. И собственным телом, своими костями, сухожилиями и хрящами, я ощутил действие закона физического растяжения. Я как-то разом осознал, что два предмета не могут находиться в одном месте одновременно. В голове у меня вдруг мелькнула безумная идея: все собравшиеся здесь выпадут за теми вот воротами из этого мира — в черную дыру, создавая для тех, кто напирает сзади, пространство во Вселенной. И в тот же миг я увидел, что группа жандармов, человек двенадцать в зеленой форме, хлопотала у входа — оттаскивала в сторону упомянутые решетки. Мысленно я похвалил их за это, пока не разглядел, что они не создавали дополнительного пространства, а закрывали ворота изнутри. У меня перехватило дыхание, из груди вырвался крик. И этот крик отчаяния был усилен тысячекратно, будто я обладал тысячью глоток или в моей глотке таились до поры до времени тысячи голосов. Чудовище заревело, и лица рядом со мной, только что безучастные, точно привыкшие к этой давке, исказились от боли. Глаза выступили из орбит, разверстые рты брызгали слюной, носы сплющивались, щеки сдавливались. Недвижными оставались только зубы. Я чувствовал, как на ребра, за которыми колотилось мое сердце, грубо давили чьи-то локти — то ли мои, то ли чужие… А уже минуту спустя меня захлестнула новая волна возмущенных, вопящих людей и стремительно понесла к стене, будто я был частью громадного тарана из человеческих тел, который должен был разрушить ограду. И вдруг, всего-то через две-три секунды, предо мной уже не было ни души. Я стоял у самой стены, неведомая сила потащила меня вдоль нее, я ощущал вкус кирпича, бетона, собственной крови и, прежде чем окончательно потерять сознание, потерял под ногами почву. Я чувствовал себя рыбой в сети, которую вытаскивают на палубу судна. Какое-то время плыл на гребне одной из волн людского потока. Меня дергали за одежду, с силой тащили сразу вниз и вверх. Потом коротко прозвучал громкий хруст, будто что-то разорвалось или треснуло от напряжения: хрящ, связка, а то и кость руки или ноги, подумал я и почувствовал, как рот мой чем-то полнится. Попробовал сплюнуть, но с языка ничего не сорвалось. В глазах у меня потемнело, и все кончилось — во всяком случае, чуть ли не кончилось…

Неожиданно откуда-то снизу поползла пелена тумана, и из нее, как силуэт discoqueen [7] Королева дискотеки (англ.). из клубов дыма от сухого льда, появились очертания белой фигуры, но то были очертания не женской, а мужской фигуры. Мало-помалу они становились все отчетливее, пока я не увидел старца в просторном, почему-то без единой складки, облачении, точно вырезанном из слоновой кости. Старец был величиной с мизинец, однако говорил он громоподобным голосом. По правую руку от него возникли черные человечки в пурпурных шляпках, похожих на шляпки желудя, и высокими детскими голосами затянули песню, которой клеймили некоего незнакомца, непослушного и не желающего учиться. Пели человечки с воодушевлением и выглядели хором карликов, исполняющим песнопения американских негров. По мановению старца в белом хор сей мгновенно умолк, а сам он разразился речью, разобрать слова которой было невозможно: они были славянскими, может быть, польскими, но знать язык, чтобы понимать оратора, не было никакой необходимости. Он метал громы и молнии, заходился руганью, топал ногами. Он даже шипел — как чайник на раскаленной плите. А тирады его были обращены явно ко мне. Я был в его глазах нечистым, ведь не с потомком Адама говорил этот обличитель и бичеватель — он говорил с дьяволом. Иначе зачем ему надо было, воздев руку с распятием, грозить мне? Оставаясь в этой позе, старец исчез, а вместе с ним исчез и хор. Зато послышались другие, более внятные, как бы посюсторонние звуки. И когда я открыл глаза, то увидел, что лежу в просторном зале — на койке промеж коек с избранными. Раненные, покалеченные, они тихо постанывали. В их стенаниях слышалась боль, но не было отчаяния.