Владимир Файнберг - Карта реки времени

в Кременчуг моему сыну. А то посылать их отсюда слишком дорого.

— Ладно. Сделаю. Так вы из Кременчуга?

— А як же! Четыре года назад скопила гроши, записалась в туристки, доехала автобусом до Неаполя и сбежала от наших. Там случайно узнала, что в Италии есть добрый священник, говорит по–русски. Добралась сюда, до Барлетты. Дон Донато помог найти работу, какую–никакую комнату.

— Понятно. Кем вы работали в Кременчуге?

— В детском саду. Воспитательницей. Сперва перестали давать зарплату, потом и сад закрыли. Никакой работы. Нигде не пристроишься. А у меня сын в институте. За учение платить надо. Оба семечками торговали возле вокзала.

— И он там один?

— Кончит институт, хочу перетянуть сюда. Может, женится на какой‑нибудь итальянской дивчине.

— Ясно. Как вам здесь?

— Скучаю. По Кременчугу, по сыну, по Украине, если б не дон Донато… — она заплакала, достала из кармашка своей нарядной блузки платок, утёрла слезы. — Дай ему Бог здоровья, дону Донато!

Тема разговора была как будто исчерпана. А Катерина все сидела против меня, теребила в руках платочек и думала — «Можно ли доверить 500 евро этому подозрительно неразговорчивому человеку?»

— Не бойтесь, — сказал я. — Перешлю.

Она поднялась со стула и, чтобы замаскировать замешательство, стала снова говорить о том, что посылать деньги отсюда стоит очень дорого, что сын её там, в Кременчуге обносился, наверняка недоедает…Слезы опять потекли из её глаз.

Подумал о том, как она отказывает себе во всём, копит деньги, ютится где‑нибудь в жалкой комнатушке, уходит на целый день ухаживать за чужой старухой, переворачивает, чтобы не было пролежней…

— Владимиро! — дверь широко отворилась и в кабинет вошёл приехавший за мной Нардо.

Я ни разу не видел его в полицейской форме. И теперь он был в тенниске с короткими рукавами, открывающими внушительную мускулатуру. Полное имя его Леонардо. Как у Леонардо да Винчи.

Он повёз меня к себе домой, где я провёл вечер, наслаждаясь игрой с его смешливыми детьми.

Младшего, самого хулиганистого, звали в честь моего друга- Донато.

Отвозя накануне поздним вечером обратно в храм, Нардо прямо‑таки навязал мне ключик от принадлежащего его семейству сарайчика- раздевалки на пляже,

— Нумеро диечи, — сказал он — Номер десять.

Не нужен был мне этот ключик, как не нужен и пластиковый стул, при каждом моем появлении всучиваемый добрым Марко.

…Под утро я проснулся от перестука капель. Выглянул в окно. Плиты двора тускло поблёскивали от влаги. В мокрых листьях платана сиротливо попискивала какая‑то птица.

«Аве Мария грацие, пьена…» — как всегда доносилось из‑за двери Донато.

На кухне из раскрытого окна несло свежестью раннего, дождливого утра. Впору было включить свет. Но что‑то родное, московское зазвучало во мне, словно мелодия. Я уже слышал её когда‑то давним воскресным yтром. Шёл под таким же дождиком на первый сеанс в кинотеатр «Повторного фильма», видел по сторонам улицы ещё спящие дома с раскрытыми дверями на балконы, с выставленными на них растениями.

Не знаю, знакомо ли читателю это чувство некой неслышимой музыки…

— Пьёшь чай? — спросил Донато, появляясь в дверях. — Сегодня мог бы спать. Плохая погода.

— Хорошая.

— Хочешь в такую погоду на пляж?

— Хочу, с твоего позволения.

— Молодец! Поехали! Сегодня вместе обедаем у Лючии. Обижается, что ты до сих пор не был у неё.

…И вот после плаванья под дождём я, одевшись, сидел на своём стуле в

полутьме сарайчика № 10. Дверь оставил открытой. Серый свет с воли озарял развешанные по стенам резиновые круги, маски для подводного плаванья, ласты. По углам стояли свёрнутые циновки, сложенные зонты и шезлонги. Под ногами валялись детские ведёрки, совочки.

Плаванье заняло минут двадцать. До встречи с Донато оставалось более двух часов.

Идти прятаться от дождя в павильончик, докучать своей особой Пепино и Марио не хотелось.

Большой, чёрный щенок появился на сером пространстве пляжа. Бегал кругами по отсыревшему песку, что‑то выискивал. Постепенно приблизился, заметил меня. 3амер, с любопытством приподняв мохнатые уши. Затем переступил порожек, приблизился вплотную, сел. Я погладил его.

Нечем было угостить. Ничего кроме ласки не мог подать я вымокшей псине. Грустно мне стало. Как‑то безнадёжно.

Кто‑нибудь подумает — «Как сыр катается в масле, неизвестно за что носят его чуть ли не на руках, плавает в Адриатике, предаётся воспоминаниям…»

Вот стукнет тебе, читатель 75 лет, быть может поймёшь, что это такое- последний отсчёт времени, когда так получается, чтo вот эта собака меня почти наверняка переживёт, будет так же весело бегать по пляжу, а тело моё будет гнить в гробу под землёй. И насущный не только для меня эксперимент останется неосуществлённой мечтой чудака, вздумавшего бросить вызов старости.

…Вот в такой же пасмурный день вылетаю из своего дома. Дождик сечёт лицо. Я преисполнен надежды. По правде сказать, жалкой. Три года, как, закончил свой сокровенный, многолетний труд роман «Здесь и теперь». И три долгих года не могу его опубликовать.

Особая дьявольщина заключается в том, что рукописью зачитываются все, кому она попадает в руки. В том числе и редакторам крупнейших издательств. В стране началась перестройка, на свет выходят произведения замученных, погубленных сталинским режимом писателей, а моей книге не дают дойти до читателя.

Если бы тогда знать, что через два года она все‑таки будет опубликована. Одно издание за другим! Я, возможно, и позабыл бы о том дне, воплотившем в себе всю долгую пору отчаяния и унижений, когда месяц за месяцем ходил по редакторам и везде получал отказ, особенно болезненный тем, что эти отказы непременно сопровождались нежеланием вернуть мне мою тяжкую, как крест, папку с пятисотстраничной рукописью, ибо не все родственники и друзья этих редакторов успели её прочесть.

«То, что вы написали — ни на что привычное не похоже. Жизненный опыт, из которого вышла ваша книга, необычаен. А все необычайное вызывает, одновременно жгучий интерес и опасение, — говорят мне в редакции тонкого журнала «Огонёк», — Мы попробуем опубликовать несколько глав, при условии, что вам удастся получить у какого‑нибудь известного, маститого писателя небольшое вступление. Хоть полстранички, хоть несколько строк».

Не иду- лечу к этому «известному, маститому». Бывшему моему соученику по Литературному институту. Мы не виделись много лет. Этот спесивый человек, ставший живым памятником самому себе, неожиданно быстро прочёл рукопись, сказал по телефону, что она ему понравилась, что он просит повременить несколько дней, чтобы дать возможность прочесть моё произведение его жене. Что он, конечно же, напишет своё вступление для «Огонька».