Владимир Файнберг - Patrida

Солнце хлынуло в комнату. Оно поднималось из синевы Эгейского моря.

Будто не было непогоды прошедших недель. Будто не оставалось до нового года всего двух дней.

Казалось, море подступает к самому окну. Казалось, дом плывёт безмятежной штилевой гладью навстречу встающему солнцу. «Спасибо Тебе, Иисус Христос, за это утро, за все. Сохрани и помилуй женщину Лючию, через неё Ты дал мне всё это. Сохрани и помилуй Марию. Двух женщин прислал Ты мне… И это солнце. И это море…»

Молился. Забытое юношеское ощущение свежести жизни наполняло его.

Артур достал из сумки и надел синий тренировочный костюм, вынул из бокового отделения целлофановый пакет с бритвенными принадлежностями, вышел в коридорчик. С одного конца его лестница вела вверх, с другого — вниз.

Он задумался. Когда вчера вечером Лючия ввела его в дом, шли то вверх, то вниз, пока не оказались в этой комнате с тахтой и секретером. Лючия выдала одеяло, простыню, подушки и тотчас ушла.

«Боится меня, как гремучей змеи, — думал Артур, спускаясь наугад вниз в поисках умывальника. — Может, уже жалеет, что забрала к себе, наверняка спит, запершись на все ключи…»

Лестница кончилась другим коридорчиком с двумя застеклёнными дверями. За одной из них виднелась большая комната с кожаными креслами, телевизором, вероятно, гостиная, за другой — блистающая чистотой кухня.

В глубине коридорчика он заметил третью дверь. Несмело приоткрыл её. Это была ванная. Справа и слева от большого наклонного зеркала с уставленным флаконами подзеркальником возвышались электрические бра.

Артур включил свет, открыл кран рукомойника, откуда полилась горячая вода, и только выдавил бритвенный крем на кисточку, как расслышал скрип ступеней. Дверь отворилась.

На пороге возник белобрысый мальчик лет восьми, одетый в японское кимоно.

— Hello! — сказал Артур, удивлённый его существованием в этом доме. — Ясос! Good morning! [62] Привет! … Доброе утро! (англ.)

Мальчик кивнул. Щуря небольшие глазки, подошёл к Артуру, нагнулся и выдернул из‑под его ног плетёный коврик, лежащий на кафельном полу.

— Why? [63] Почему? (англ.)

Ничего не ответив, мальчик отнёс коврик к противоположной стене, затем снял с крючка одно из полотенец, вновь подошёл вплотную к умывальнику и стал внимательнейшим образом следить за тем, как Артур намыливает лицо.

«Сын Лючии? Не похож. Вчера говорила, живёт одна, — думал Артур. — Стоит, как соглядатай…»

Едва с кисточки или с бритвы на край умывальника падала капля пены, мальчик тотчас тщательно вытирал её уголком полотенца и снова замирал.

Артур спешно добрился, почистил зубы, вымыл лицо. Потом демонстративно ополоснул горячей струёй раковину, взглянул на мальчика. Тот подал ему другое, чистое полотенце. А когда Артур вытерся и начал собирать с подзеркальника в свой пакетик бритвенные принадлежности, снова стал следить за каждым его движением.

«Смотрит, чтоб не спёр какие‑нибудь духи», — догадался Артур.

— What is your name, boy? [64] Как тебя зовут, мальчик? (англ.) — спросил он, прежде чем направиться к двери.

Но мальчик выключил оба бра и, не обращая на него никакого внимания, уже расстилал на прежнем месте плетёный коврик.

Артур поднялся в свою комнату. «Сколько же сейчас времени?» — подумал он, и в его сознании всплыл белый циферблат с чёрными стрелками, показывающими без пяти девять. Он взял с тумбочки у тахты свои ручные часы. Было без восьми минут девять.

Артур подошёл к окну и обратил внимание на то, что скрытая не до конца отдёрнутой шторой правая его часть — стеклянная дверь. Он распахнул её, вышел на маленькую открытую террасу, где стоял столик на скрещённых ножках и два стула с золотистыми соломенными сиденьями. «В такую погоду здесь можно и работать», — решил он.

Облокотился о перила террасы. Отсюда, как из рубки корабля, на три стороны окрест слепила искрящаяся гладь моря. Далеко слева выступал из него скалистый остров.

С терраски вела вниз узкая лестница, которая вливалась в широкую мраморную. На каждой её ступени справа и слева стояли громадные, явно добытые с морского дна, античные амфоры с кустами роз. Некоторые ещё цвели.

Сбегая по ступеням, Артур оглянулся. Трудно было понять, сколько этажей в этой одинокой, окружённой верандами и террасами белой вилле, уступами спускающейся со скалистого мыса к маленькому бетонному причалу, где, принайтованная канатами к чугунным тумбам, покачивалась двухмачтовая яхта. На её носу потускневшими золотыми буквами было выведено — «Lucia».

Отсюда, с оконечности причала, дно просматривалось ещё чётче, чем в гавани. Было видно, как тысячи мальков стремительной стайкой носятся в верхнем слое воды. А ниже, над белыми камнями, круглой тенью проплывает скат.

Артур ещё раз обернулся на виллу. Ни мальчика, ни Лючии не было видно. Сбросил с себя одежду.

…Он уплывал все дальше от пирса с яхтой, от виллы, от мыса, по обе стороны которого открылись. Два залива с золотистыми песчаными пляжами, обрамлёнными ярко–зелёными соснами.

«Наконец‑то мы встретились с тобой, Средиземное море», — думал он, слизывая с губ солёные брызги.

Плыл то брассом, то на спине. Сначала вода показалась ему тёплой, но вскоре почувствовал: ледяной холод пробирает позвоночник.

Когда развернулся в обратный путь, увидел: с лестницы на причал в розовом пеньюаре сбегает Лючия.

— Уходите! — завопил Артур. — Мне надо выйти, я без ничего!

Она взмахнула огромной махровой простыней, бросила на поручень яхты и пошла к лестнице.

У Артура зуб не попадал на зуб. Забравшись на причал, наскоро обтирался простыней, натягивал липнущую к влажному телу одежду, увидел: рядом на бетоне причала стоит бутылка виски «Джонни Уокер» с надетым на горлышко стаканчиком.

«Сумасшедшая жизнь», — подумал Артур, отправляя в глотку огненную жидкость. Ему зверски захотелось есть.

— Matto! [65] Сумасшедший! (итал.) — раздал ось над ухом.

Обернулся. Лючия стояла рядом. Одной рукой стягивала на груди отвороты пеньюара, другую протянула к стаканчику.

— Доброе утро. Что значит «matto»? Ругаете меня матом, нехорошими словами? — спросил он, наливая виски и ей.

— Matto — тот, кому надо быть в психиатрическом госпитале. Кто плавает, когда море только пятнадцать градусов тепла.

— Так ведь тепла же! — Он смотрел, как она пьёт. Не морщась. — Вообще‑то нехорошо пить, не закусывая…

Отдавая стаканчик, она твёрдо сказала:

— Не надо никогда воспитывать, учить. Не хочу. Не люблю. Контракт? Договор?

— Контракт, договор. — Он и сам терпеть не мог, когда его воспитывали.

Лючия дотронулась до его мокрых волос, сдёрнула с поручня яхты простыню, неожиданно сильным движением заставила пригнуть голову и стала энергично вытирать её.