Владимир Файнберг - Второе посещение острова

Потом Дмитрос стал разглядывать монеты времён советской власти, теперешние российские, дореволюционный серебряный гривенник, серебряный полтинник двадцатых годов с изображением полуголого кузнеца, замахнувшегося молотом на что‑то лежащее поверх наковальни.

Очень хотелось есть, но приступать к обеду в одиночку было неудобно. Я взял «Белую лошадь», чтобы наполнить стопарики, и заметил, что, может быть, самый главный подарок закатился за вазочку с маслинами. Это был почерневший екатерининский пятачище тысяча семьсот какого‑то года.

— О–о! – застонал Дмитрос, разглядывая корону на монете, вязь старинных букв. – Эвхаристо, Владимирос!

Только мы чокнулись, выпили, приступили к еде, как на набережной появилась направляющаяся в нашу сторону процессия. Какая‑то женщина с укреплённым на бамбуковой палочке американским флажком подвела к двери бара человек двадцать отдувающихся от зноя пожилых туристов.

— Вейт! Жди! – вскочил с места Дмитрос. – Бизнес есть бизнес.

Я доел свой обед. Переместился с креслом в убегающую тень – солнце стало клониться к отрогам гор, за которыми находился мыс Канапица–бич, вилла Диаманди. Стали появляться люди. Загрохотали металлические шторы вновь открывающихся магазинов. Из дверей кофейни для пенсионеров потянулись жалкие, скрюченные профессиональной болезнью рыбаков – ревматизмом, фигурки с палочками.

Я поневоле втянул голову в плечи.

Тогда, в мой последний вечер пребывания на острове, ледяной февральский дождь сёк беспокойное море, эту самую набережную, казалось, качавшуюся под ветром в отблесках фонарей. А быть может, она качалась от того, что я подвыпил на проводах, устроенных мне Никосом, тем же Дмитросом и Манолисом – начальником полиции порта. Рано утром я должен был покинуть остров на громадном судне–пароме. Завершался неповторимый период жизни…

Старикан в бушлате, морской фуражке с треснувшим лакированным козырьком остановил у кофейни пенсионеров.

— Мистер, товарищ! – он цепко ухватил меня за локоть, отворил дверь и впихнул в набитое людьми помещение.

Я уже не раз видел этого старика в фуражке. Солнечными днями он со своими приятелями грелся на стульях у стены кофейни, издали наблюдая, как я ловлю рыбу с пирса.

Остров невелик. В зимний сезон туристов на нём не бывает. Все знали, что здесь появился человек из России, и этой компании тоже хотелось со мной познакомиться, посудачить… Не то, что я пренебрегал ими, но как‑то не получалось.

И вот, словно предчувствуя мой отъезд, он меня подцепил.

…Там было человек сорок. Укрытые от непогоды, они галдели в табачном дыму под тусклыми лампами, сражались в домино, шлёпали по столикам картами, одновременно поглядывая на экран телевизора. Шла трансляция футбольного матча.

При моём появлении галдёж прекратился. Я был усажен за один из столиков. Мой старикан, по пути собирая деньги у приятелей, стал протискиваться к стойке буфетчика. Телевизор был выключен.

Бутылка узы – ужасающей греческой водки с анисом, салатик из огурца и редиски, ломтики нарезанного сыра и кофе оказались передо мной. Я чувствовал себя, как на сцене.

Прибой английских, греческих, итальянских и даже русских слов обрушился на меня. Публика просила, требовала, чтобы я рассказал о том, как и почему оказался здесь, о России, о Горбачёве и Ельцине, разъяснил, какую пенсию получают в России рыбаки…

Выяснилось, почти все они – бывшие коммунисты. Всю жизнь с надеждой смотрели на Советский Союз.

Сложно было отвечать на их вопросы. Стыдно говорить о теперешнем состоянии моей родины.

Объяснял им, что это они, греки, изобрели демократию, что российскому демосу она тяжело даётся.

Постоянно кто‑нибудь подходил к столику. Мой старикан в фуражке наливал из бутылки каждому в рюмочку. Каждый хотел чокнуться со мной. Бутылка быстро опустела. Тогда я сам купил у буфетчика две литровых бутылки вина, выставил их на стол.

Произошло, как говорится, оживление в зале.

И вот тогда мне пришла в голову дикая мысль хоть как‑то утешить этих людей, спеть им песню. Тем более, кажется, самое распространённое здесь мужское имя – Константинос, то есть Константин, Костя.

В паузах я, как мог, объяснял смысл отдельных слов. Впрочем, «Одесса», «шаланда», «кефаль» – всё это было им и так понятно.

Допев песню, я услышал оглушительные аплодисменты. Встал и решил немедленно удалиться. Но у выхода меня задержали два старика. Они прямо‑таки вцепились, умоляя зачем‑то подождать, совали под нос пятерню с растопыренными пальцами, тараторили: «Пента, пента!»

Я понял, что просят обождать пять минут. Недоумевая, уважил их, остался. И они выскочили под ночной дождь.

Действительно, через пять минут явились. Один из них держал под промокшей курткой магнитофон.

Короче говоря, пришлось опозориться ещё раз – исполнить песню на «бис».

…Вот о чём вспоминал я, ожидая задержавшегося в кафе–баре Дмитроса. За это время столики вокруг меня стали заполняться туристами. В воздухе повеяло прохладой.

Он подошёл, запыхавшись, извинился, сказал по–английски:

— Идём в мой дом. У меня к тебе дело. Очень серьёзное.

Дмитрос живёт близко от набережной. Поднимаясь с ним по крутой улочке между двух рядов впритык стоящих старинных зданий, я пытался выяснить, по какому поводу звонил он весной, о каком деле пойдёт речь. Сама понимаешь, общих, да ещё серьёзных дел у меня с ним быть не может. Несмотря на симпатию друг к другу.

Дмитрос отмалчивался. И я замолк, поддавшись очарованию провинциальной тишины, цветущих лиан, свешивающихся с каменных оград, пальм, сонно пошевеливающих своими поднятыми ввысь зелёными веерами.

Здесь, как и на той улице, где жил я когда‑то, греческая жизнь протекала не напоказ.

Миновав закрытые ворота, вошли через калитку во дворик, почти всё пространство которого занимал большой чёрный автомобиль, и поднялись внутренней мраморной лестницей на второй этаж. Дверь в помещение была открыта. На пороге, улыбаясь во всю ширину морщинистого лица, ждала увидевшая нас из раскрытого окна старушка. Вся в чёрном. Это была мать Дмитроса – Кула.