Владимир Файнберг - Про тебя

— А скрипка‑то зачем? — спрашивает Анастасия.

— Хочет сыграть гостям, что она выучила за день. У неё же нет аудитории, кроме шести кошек, шофёра и знакомого юриста, которые должны слушать этот ужас. Не сердитесь, уделите ей внимание. Действительно страдает мигренями. Хорошо?

Не успеваю ответить, потому что, не взглянув на мать, в кухню входит Женя. Между её широко расставленными ладонями зажато штук двенадцать кошельков, в том числе и мой.

Она демонстративно сваливает их на стол возле откупоренных бутылок, приказывает мне:

— Садись!

Присаживаюсь совершенно убитый этим неожиданно обнаружившимся изобилием кошельков, кошелечков… Ирина, Этьен и Анастасия безмолвно стоят вокруг.

— Мама говорит — ты бедный, — скороговоркой сообщает Женя. — Она часто ездит на гастроли в разные страны и всегда отдаёт мне монеты, какие у неё остались. Видишь, в этом кошельке — немецкие, называются пфеннинги, в этом — называется гульдены, из Голландии, в этом — лиры, тут, смотри, песеты, красивые…

Она последовательно вытряхивает мелочь из всех кошельков, отдирает липучки с моего, пригоршней запихивает монеты во все его отделения. Кошель разбухает, как поросёнок.

— Вообще‑то, наверное, это немного. Но, может быть, тебе на первое время хватит.

— Женька, спасибо, — я стараюсь сдержать подступившие слезы. — Только, пожалуйста, забери все это назад. Во–первых, я вовсе не беден, раз оказался у вас во Франции. Во–вторых, в Москве другие деньги. Называются — рубль. Это там не годится. Разве ты не знала?

Девочка, поджав губы, секунду стоит в нерешительности. Затем хватает полосатый кошель, бросается вон.

— Она в вас влюбилась. Амур. — Констатирует Анастасия и целует своего Этьена.

Ирина же оторопело собирает со стола оставшиеся кошельки.

А я сижу, понурив голову.

Скажи, чем я мог вызвать такой порыв чисто детской души? Неужели действительно произвожу впечатление нищего?

Ирина подходит, трогает за плечо.

— Как вам удобнее, сначала посмотреть больных и потом ужинать, или наоборот? Все уже собрались в гостиной, все накрыто.

Поднимаю на неё глаза.

— И Одилия прибыла?

— Явилась. Пока Женя устраивала здесь спектакль.

— Хорошо. Проводите Одилию в комнату, где я ночевал. Потом по очереди остальных.

Может быть, сначала поужинаем? Вы где‑нибудь ели? Ведь вы не обедали, какой ужас!

Значит, Ирочка, вы считаете то, что произошло сейчас в этой кухне спектаклем? Капризом взбалмошной девочки?

Поднимаюсь, ухожу в свою комнату.

На столике у стены лежит большой, нестандартный конверт. Открываю его. Там два красно–зелёных листа.

За окном уже не облака, а тучи. Вот–вот грянет ливень.

В комнату заглядывает Ирина. Почему‑то улыбается.

— Одилия не хочет идти. Боится остаться наедине с незнакомым мужчиной…

— Что ж, идём в гостиную.

…При виде уставленного закусками и выпивкой стола, вокруг которого сидят гости, ощущаю приступ зверского голода.

Одилия — высокая, пожилая женщина с бледным лицом поднимается навстречу. Бежевое платье, подпоясанное золотистым металлическим поясом, в ушах сверкают бриллиантовые серьги, вокруг шеи широкий золотой обруч, видимо, чтоб прикрыть дряблую, морщинистую кожу.

— Ирина, Анастасия, кто‑нибудь переведите ей, пожалуйста — пусть снимет этот металл. Пояс тоже. Все, кроме серёг. У неё сейчас болит голова?

— Сильно, — отвечает Ирина. — Несмотря на таблетки.

«Господи, Иисус Христос, — молюсь я про себя, подходя вплотную к

пациентке. — Именем твоим прошу Отца нашего небесного, если можно, если будет воля Твоя, дай исцелить эту больную женщину.»

Жестом прошу Одилию приподнять согнутые в локтях руки. Берусь за локти, большим и указательным пальцами с силой нажимаю на точки, расположенные чуть выше суставов.

— О–ля–ля! — Одилия стонет от боли.

Продолжаю стискивать точки, пока у неё на щеках под слоем грима не появляется румянец.

— Все. Пусть сядет, отдышится. Спросите, сейчас болит голова?

Одилия трогает пальцами лоб, виски. Что‑то отвечает.

— Боль будто выключили, — переводит Ирина.

— Втолкуйте ей, чтоб больше никогда не носила ничего металлического, окольцовывающего тело. Особенно вокруг живота, где находится солнечное сплетение, и вокруг шеи, где щитовидка. Кто следующий?

Становится слышен шум налетевшего ливня.

…Мама Анастасии, всегда молчаливый отец с маленькими, внимательными глазами, их родственница все в той же накинутой на плечи серебристой шали. Поочередно занимаюсь ими. Выдохся уже только оттого, что чувствую себя, как фокусник перед ротозеями…

А тут ещё Ирина просит напоследок посмотреть её, продиагностировать.

Поворачиваюсь к ней, и лишь сейчас замечаю стоящую в дверях гостиной Женю.

Внезапная мысль поражает меня: зачем я стесняюсь, скрываю самое главное — свою молитву, своё прошение к Богу? Ведь если кто‑то и исцеляется, то только благодаря Его соизволению.

Осенив себя крестным знамением, говорю громко, решительно:

— Иисус Христос, Господь и друг наш, сохрани и помилуй эту девочку, её мать Ирину, этих людей! Дай мира этому доброму дому… Дай, чтоб все мы пришли к Тебе, пока живы

Звонит телефон. Женя кидается к трубке, срывает её, снова кладёт на рычаг.

Все продолжают взирать на меня, ждут. Только Анастасия смотрит, не скрывая иронии. От моей решимости нет и следа. Чувствую себя неловко. Стою, как в пустыне.

Телефон звонит снова. На этот раз к нему подходит Ирина. Почему- то подзывает меня, подаёт трубку.

— Это Валера Новицкий. Я освободился. Готов встретиться хоть теперь.

— Валера, где тебя носило? Через час–полтора уезжаю.

— А как же мои ноги?! — капризно взывает он. — Когда ты их полечишь?

— Не судьба, Валера, бросай курить. Вышло моё время в Париже. Кончилось.

Возвращаюсь к столу, сажусь рядом с Анастасией. Она поворачивается ко мне:

-…Сегодня шла из Академии к дому. У магазина «Тати» стоит молодой человек в измятых, грязных джинсах, ширинка, извиняюсь, расстёгнута, зато поверх ковбойки огромный православный крест, ужасный тик на пол лица, словно подмигивает. Приостановилась, не смогла удержаться. Спрашиваю: «Неужели вы из России?» Самодовольно кивает: «Ай эм пилигрим».

Все хохочут. А мне неприятна эта история. Поневоле вспоминаю о своих спутниках–паломниках…

— Ирочка, во сколько автобус прибудет к монастырю?

— Сказали — вечером.

Смотрю на часы — пять минут восьмого.

— Тогда мне пора, — поднимаю рюмку, чокаюсь со всеми, благодарю.

— Этьен, едем? Тем более, дождь. Сильный.

Тот внимательно смотрит на меня, пытаясь понять. Анастасия переводит. Затем вновь обращается ко мне:

— К чему так спешить, ещё ничего не ели, будет форель с картофелем. Еще Одилия будет играть нам на скрипке.