Владимир Файнберг - Про тебя

Внезапно, как вспышка, как озарение — должен написать книгу. Бросить все другие дела, написать книгу. Для таких, как Валера. Для всех. Честную, правдивую. О том, как человек продирается сквозь атрибуты псевдохристианства, обрядоверие. К Христу. Как тщится открыть себя для Христа.

Вхожу в раскрытую дверь кафе–бара, сажусь за столик у окна.

Нужно привыкнуть к этим мыслям, обдумать их. Знобит от волнения, а голова пылает.

Откуда вспышка? Смогу ли я написать такую книгу?

Заказывая подскочившему лысому хозяину бара кофе, краем уха улавливаю, как пожилая чета, продолжающая кайфовать у стойки, оживлено обсуждает какие‑то события. Несомненно, говорят о России, о Москве.

Спрашиваю на своём ужасающем английском, что случилось, что нового? Бармен объясняет — только что по телевизору показали свежую хронику. Хасбулатов и Руцкой со своими сторонниками сдались. Белый дом горит. Победили Ельцин, демократия.

А мимо окна кафе в сторону железнодорожной станции по двое, по трое, поодиночке проносятся мои сограждане, мои попутчики. Все приоделись для встречи с Парижем. Даже Тонечка мчится в голубой, распахнутой курточке, в новых кроссовках, с разноцветным рюкзачком на спине. За ней — Миша с неизменной гитарой, Лена. В этот раз они почему- то без Кати.

Бегут, не замечая меня. Хотя мне и хочется выскочить наружу, обрадовать всех новостью из Москвы, боюсь расплескать себя, своё состояние.

Как в кинокадре, пробегает мимо окна Надя, на этот раз не в красных, а в небесно–голубых спортивных шароварах и куртке. Коля и Вахтанг в одинаковых новеньких джинсовых костюмах, похудевший за эту поездку Вадим. И, конечно же, рядом с ним Нина Алексеевна.

Вот уж кто не обрадовался бы новости из Москвы. Не быть ей политической беженкой, не остаться в Париже…

Их нагоняет Акын О'кеич с элегантной сумкой через плечо.

Все они, несомненно, должны стать персонажами будущей книги.

Расплачиваюсь, выхожу из кафе и сразу же, сворачивая за угол, сталкиваюсь лицом к лицу с троицей — отец Василий в белом костюме, в вышитой рубашке с отложным воротничком и об руку с Катей — Игорь. Они приостанавливаются с налёту. Замирают.

У меня нет никаких прав на Катю. Но почему так больно видеть эту чистую восемнадцатилетнюю девочку вместе с Игорем?

— Вы уже как бы были в Париже, — говорит он. — Не знаете, можно там арендовать машину на один день?

— Не в курсе, — отвечаю я, глядя на его волевой подбородок, галстук с золотыми звёздочками, на кожаную куртку, белые вельветовые брюки. — В Париже полно такси. Нет проблем.

Катя, одетая в прелестное розовое платье, пытается незаметно высвободить руку, но Игорь демонстративно прижимает её к себе.

— Нам пора! — напоминает отец Василий. — Счастливо оставаться.

— Счастливо! — сердечно отзываюсь я.

И ловлю себя на неискренности.

Навстречу по булыжнику пустынной мостовой движется брыластый, породистый старик с седыми усами, ведёт на поводке породистого бульдога. Похожи друг на друга.

Иду вдоль глухой стены монастыря, встречаю престарелого аристократа в тёплой бархатной куртке. Его тащит черно–белый мраморный дог.

Видимо, в городке наступил час собак. Богатые пенсионеры совершают утренний моцион. Непроницаемые, замкнутые.

Вспоминается открытая улыбка Кристо Хесуса. То, как он подарил мне, случайному попутчику в поезде, свою чудную рубашку…

Обходя лужи, приближаюсь к монастырю. Из ворот выходят Зинаида Николаевна и Светлана. Явная печать отверженности лежит на их сумрачных лицах.

— Что случилось, почему вы не уехали со всеми?

Зинаида Николаевна сердито отмахивается, хватает за руку дочь. Проходят мимо.

Оглядываюсь. Тащатся в Париж. Как приговорённые.

Листва вековых каштанов и вязов играет солнечными бликами. Монастырский парк совсем пуст. Даже наш автобус исчез, и это странно. Ведь все, водители тоже, уехали в Париж электричкой. Странно поведение Зинаиды Николаевны и Светланы. Может, потеряли деньги, или кто обидел?

Иду мимо закрытой церкви, мимо длинного дома. Не замечаю никаких признаков жизни. Дохожу до торца, вижу автомашину — белый «Пе- жо-205», пустой. Огибаю дом. Вот он, «икарус». Стоит на краю лужи, никуда не делся. А вон и один из монахов. Подрезает секатором отцветшие кусты роз.

Когда я подхожу, он кланяется мне, снимает брезентовые рукавицы.

— Вы не кушали! — уличает он меня на чистом русском языке. — Идемте в трапезную. Я тоже ещё не вкушал. Меня зовут отец Андре.

— А не скажете, где отец Бернар?

— У настоятеля доктора из Парижа. Он просил, чтобы вы непременно ждали его, хорошо?

— А что с отцом Бернаром? Гепатит?

— Нет–нет. Идет консилиум. А мы пока побудем в трапезной. Почему вы не завтракали?

Он оставляет у кустов секатор, рукавицы. Отряхивает седую бороду, сутану, и мы направляемся к старинному дому затейливой архитектуры.

— Видите ли, я познакомился тут с Ольгой Владимировной, княгиней. Провожал на станцию.

— О! Это наш давний друг! У неё в восемьдесят восьмом, вот уже пять лет назад погиб в подземном озере внук — спелеолог. Осталась одна, как перст.

— Вы француз? Как вам удалось так хорошо выучить русский?

Отец Андре степенно поглаживает бороду, хитро прищуривается.

— Я колхозник! Последние четыре года каждую зиму с ноября по март живу в России, в Тверской области, у своего друга — сельского учителя Кузьмы Тимофеевича Епифанцева. Хожу в валенках, колю дрова, приношу на коромысле воду в вёдрах из колодца. Понемножку начал заниматься с крестьянскими детьми, говорю им о Христе, читаем Библию.

Спускаюсь вслед за ним в пустую, уже прибранную трапезную. Садимся у края одного из длинных столов. Марта приносит две глубокие тарелки с корнфлексом, джем, булочки, чай.

Отец Андре, ваш рассказ — укор мне, жителю России.

— Почему? Вы — писатель, у вас, как говорят индусы, своя карма. А я хочу узнать вашу страну, её народ, не только по книгам Солженицына, Толстого и Достоевского. Хочу узнать теперь, изнутри. Сейчас к вам едет много проповедников, миссионеров — по телевизору выступают, как актёры, да ещё с переводчиком. Нужно владеть языком, нужно погрузиться в быт тех, кому проповедуешь слово Божие, делить с ними беды и радости, не так ли? Нельзя не знать обычаев, образа жизни простых людей.

— Простите, сколько вам лет?

— Семьдесят один. Там, в деревне, я молодею, крепну духом и телом. У вас замечательная страна. Не печальтесь. Все со временем будет хорошо.

— А как здесь, во Франции?

— Катастрофа. За благополучным фасадом — одиночество, СПИД. Безбожие в маске католической веры. Так во всём мире, в Америке тоже.

Да вы и сами должны все знать. Только слепой не видит. У вас, православных — то же самое.