Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

(— Шлеермахер?

Да, 1768–1834.)

Итак. Не знаю, будет ли выдающимся наблюдением то, что я вам собираюсь сказать, но мой разум разорвется изнутри, если я вам этого не скажу: в Пуэрто-Рико женская задница не столько являет собой конкретную задницу, сколько идею задницы, разгуливающую по улице так, словно это простая задница, а не идея, сбежавшая из горячечной головы Платона. (В эту минуту мне хотелось бы быть поэтом из того же рода, что Бласко, маргиналом и подлецом, чтобы суметь воспеть в оде прочную славу задниц Пуэрто-Рико: о, округлые и круглые, гипнотические и плотные, компактные и надменные идеи, чудо цвета корицы…) Всех нас поражала эта генетическая особенность тамошних женщин, не говоря уже о Франки Татуахе, который казался одержимым исследователем идей, сумеречным кавалером с быстрым глаголом и взглядом сокола:

— Смотри, смотри.

Так вот, эти идеи оказываются недоступным, эфирным совершенством, хотя они и ходят, одетые в лайкровые брючки или цветастые юбки, и я с сожалением сообщаю вам, что ни один из нас не получил доступа к пуэрториканской идее задницы, и, конечно, не из-за отсутствия желания и не из-за их нехватки, потому что поток идей, который можно было увидеть за мановение ока, казался неистощимым, — а из-за того, что почти всем нам не везет с женщинами, даже когда отправляемся на другой конец мира, потому что не везет нам повсеместно. Однако Хуп, в гамме суррогатов…

В гостинице «Испания» остановились Лиза и Рори, юные сестра и брат, приехавшие из Атланты. Лиза была рыжеволосая и толстенькая, со сливочной кожей и спутанной гривой, в то время как Рори, худой блондин, имел такой вид, будто пару раз прочитал Библию и примерно столько же видел Бога вблизи, потому что его удивленные глаза казались прозрачными.

Хуп много беседовал с ними и говорил им что-то, над чем брат и сестра смеялись; признаюсь, меня изумило, что Хуп говорит по-английски с такой легкостью и даже может рассказывать анекдоты и тому подобное на языке Джона Локка, философа, для которого девственный ум был то же, что чистый белый лист бумаги.

Побелел и я, когда вошел однажды днем в комнату, которую делил с Хупом, и стал свидетелем следующей картины: Лиза была привязана к стулу, с кляпом во рту и голая; Рори стоял в позе собачки, тоже голый, а голый Хуп, сзади Рори, тащил его за волосы и проделывал с ним то, что делали Сократ и его друзья с безволосыми юношами Древней Греции.

— Что ты хочешь от меня услышать, Йереми? Этих двоих нельзя трахать по отдельности. Если хочешь вставить сестре, тебе придется сначала вставить брату. Что-то вроде кооператива, понимаешь?

И продолжал заниматься своим делом. Выражение глаз Лизы, остановившихся на Рори и Хупе, можно было трактовать в равной мере как панику или возбуждение, потому что кляп делал ее взгляд пустым и мутным, — глаза куклы безо рта, и я стал смотреть на ее округлый живот, и мне стало любопытно, не рыжий ли у нее лобок, но он был очень черным.

— Давай, Йереми, отдери старушку Лизу, покуда я управлюсь с этим.

(Но я ее, само собой, не отодрал.)

— Давай, Йереми, черт, нужно быть филантропом с людьми.

Но я ушел.

(— Ты упускаешь лучших, — поставил мне позже диагноз Хуп.)

В Сан-Хуане Бласко, Мутис, Хуп и я намеревались образовать отдельный отряд, но это не значит, что нам всегда удавалось избавиться от Франки, Кинки и Мартина, потому что остальная часть группы, по счастью, гуляла сама по себе.

Кинки, например, не только лип к нам с ночи до утра, но, кроме того, прилагал все усилия к тому, чтоб превратить мое существование на острове в ад: когда мы принимали экстази, например, он говорил мне на ухо:

— Представь себе: приходишь в гостиницу — а у тебя в кровати полно скорпионов.

Или же:

— Интересно, а нет ли цианида в таблетке, которую ты только что проглотил?

Кроме того, он стрелял у меня деньги, пугал меня, пытался высмеивать меня, напоминать мне каждую минуту, что я — дерьмовый полицай и герой преступного мира.

— Здесь мы на ничейной земле, коп. Это как сельва, — и он в подробностях рассказывал о периоде психоза, который он пережил, чтобы похвастаться передо мной тем, какой он преступник: каждый раз, отправляясь обчищать дом, он брал с собой фосфоресцирующий спрей и раскрашивал им ковры, занавески, хрусталь, зеркала, картины, книги, диваны. Все. До тех пор пока спрей не кончался.

— Только один спрей, коп. Пока не кончится краска. Нужно всегда применять один и тот же метод, — говорил он мне. — Я в ту пору был совсем безумный. Безумие входило в меня через ноздри, понимаешь?

И в довершение всего Кинки и в Сан-Хуане занимался кражами и грабежами, несмотря на то что Хуп постоянно предупреждал его, что его может ожидать сюрприз: наставишь на кого-нибудь нож, а этот кто-то наставит на тебя, к примеру, ручной пулемет.

— Мне станет угрожать какой-то пуэрториканец-говноед? — и он приставлял себе указательные пальцы к груди, и на этом спор заканчивался.

(Если быть честным, я лелеял надежду, что Кинки арестуют, подержат там какое-то время и унизительным образом экстрадируют.) (Но есть люди, которым везет.) (Может быть, даже слишком.)

— Послушай, коп, одолжи мне пятнадцать долларов.

(И так далее.)

Забавная деталь: Кинки и таксист Мартин образовали братский дуэт, излучавший, по крайней мере внешне, очень мало гармонии, в пифагорейском смысле: лукавый и изворотливый преступник, с его дьявольским умом, и решительный защитник космического порядка, бич порока и трущоб. Иногда к нам также клеился Франки, с его вечными эротическими разговорами, Дон-Жуан-теоретик, постоянно находящийся в поиске фанатичной любительницы татуировок.

— Сегодня ночью я видел сон, — и Франки рассказывал нам свой сон: ураган застиг его на дискотеке, и там поднялся апокалиптический переполох: крики, сигналы тревоги, хаотические лучи прожекторов, грохочущая музыка, люди, скопившиеся у аварийного выхода, паника в величайшей степени, целый мир бился в конвульсиях — и вдруг Франки увидел девушку, которая бежала, с гривой волос, охваченной пламенем. Само собой, Франки подскочил к ней, схватил ее и вылил ей на голову кувшин воды, но — кто бы мог подумать — волосы стали гореть после этого еще ярче, потому что в кувшине оказалась не вода, а бензин.

— И это все, Франки?

Нет, это было не все: видя, что этой трагедии уже ничем нельзя помочь, потому что голова девушки превратилась к тому моменту в огненный мяч, Франки повалил ее на пол и трахнул.

— Чтобы она унесла из этого мира приятные воспоминания.

(Таково подсознание Франки.) (Вот его метафизическая граница.)

— Такие сны обычно бывают пророческими, Франки. Уверен, в Пуэрто-Рико тебя ждет большой огненный трах, приятель, — подбадривал его Хуп, пожалуй, несколько безответственно.