Джон Уэйн - Спеши вниз

Сидя в своей конуре после чая, он снова припомнил эту метафору, пытаясь разобраться в своих чувствах. Да, пресыщение, но, может быть, это было острее, чем легкая тошнота от некоторого эмоционального пресыщения. Где-то (а где, он не сказал бы точно) был одновременно и неутоленный голод. Чувство, которое трудно определить, если вообще возможно его определить, все время бурлило под спокойной гладью удовлетворенности. Так зудит заживающая рана. Но разве он был ранен? Его исковерканная жизнь, как и его исковерканное тело, вновь обрели целостность. Но этот зуд, зуд! Что-то здесь неладно.

«Выпить хорошенько — вот что тебе надо, дружище», — сказал он себе, остановившись у зеркала в прихожей. На улице было душно, как перед грозой. Начало августа. Ущербное чувство, что надвигается осень и листья уже потеряли свою свежесть. И не только у него под ногами на тротуарах лежали опавшие листья, но и там, за городом, листья медленно засыхали и нашептывали эту весть деревьям, задыхающимся в дымовом кольце городских дворов.

Он зашел в пивную возле больницы, но там было грязно и пусто. Несколько стариков сидели, уставившись красными слезящимися глазами в пивные стаканы, и казалось, что пиво — это их слезы, которые они накапливают на пустом дне ради неведомой цели. Он вышел, даже не допив стакана, и долго бродил по тихим переулкам. Каждый из них, каждый перекресток и скверик — все были на одно лицо. Приземистые коричневые здания следили за ним, когда он проходил мимо них. «В одном из них будет твой дом, — шептали они ему. — Ты найдешь Розу на кухне и постель в верхней спальне, семейные фотографии будут вести нескончаемые беседы в холодной гостиной, а уборная будет на заднем дворе во веки веков. Аминь».

Ну и что ж? Он спрячется и спасется. В таких домах никогда ничего не случается, по крайней мере ничего такого, что было бы непонятно их обитателям. Никаких проблем, никакого искусства, споров и столкновений, только рождение, смерть, еда, отдых, воскресный послеобеденный отдых у камина с еженедельником «Со всего света» на коленях. Утром вместо птиц его станут будить фабричные гудки, он отвыкнет от воротничка и галстука и отрастит себе брюшко. Когда годы пройдут неслышно, как табун коней по мягкой траве, он станет ближе к своей Розе, делая ее счастливой и отражая ее счастье, как помутневшее зеркало. Но что значат эти несколько мутных пятен?

Вот эта пивная выглядит веселее. Он вошел, заказал пиво и занял место. Нет, не то. Внутри это был настоящий пивной дворец. Он, должно быть, забрел незаметно для себя в центр города, по крайней мере заведение это было рассчитано на более шикарную клиентуру, то есть как раз на тех людей, которых отныне он постарается избегать. Кроме того, по рассеянности он вошел не в ту дверь: в ресторане может быть еще сносно, но это бар. Он осмотрелся с отвращением. В такого рода заведениях и встречаешь людей вроде Тарклза.

К нему подсела проститутка.

— Заскучал, дружок? — спросила она.

— Нет, у меня тут свидание, — сказал он, чтобы спровадить ее.

Одета она была в уродливую зеленую кофту и юбку: кричащий контраст с копной пергидролевых волос. Странно, но почему они, как нарочно, выбирают самые ужасные цвета: может быть, этого требует ремесло (надо делать себя заметнее), или, может быть, их образ жизни убивает всякое эстетическое чувство. Ему захотелось спросить, что заставило ее выбрать такое сочетание цветов, но тогда он ни за что не отделался бы от нее; а так она ушла в другой конец зала и перенесла внимание на старого джентльмена с белыми усами, которому следовало бы сидеть дома и поливать свои розы.

Нет, не стоило пить пиво. Его разморило, и он по-несчастнел. Но если он перейдет теперь на что-нибудь покрепче, то непременно опьянеет. Пропал вечер! Разве так надо отдыхать от прогулок с Розой? Он подумал вдруг о маленькой комнатке над гаражом мистера Брейсуэйта; воображение нарисовало ему тихое убежище, вроде тех, что украшают календари: коттедж с вьющимися розами, оплетшими решетчатое окошко. Какая чушь; должно быть, это скорее похоже на сборный дом где-нибудь в трущобах, и запах бензина лезет во все щели. Надо взять себя в руки. Непременно надо.

Он подошел к стойке и заказал виски. Только одну порцию, от одной ничего ему не сделается, а если и сделается, так наплевать! Он только что заплатил и хотел идти к своему столику, как вдруг увидел у самого своего локтя какой-то предмет. Бар был оборудован высокими красными табуретами и до тошноты напомнил ему кафе-молочную. Рядом с ним на стуле сидела девушка, с нею был мужчина, на которого он даже не взглянул.

Предмет на прилавке оказался сумочкой. Она была несколько необычна по форме, жесткая и квадратная, с застежкой, которая напоминала свернувшуюся золотую змею.

Виски не могло выплеснуться из стакана, его там было всего на полвершка от донышка. Но оно оплеснуло края доверху и маленьким водоворотом опустилось на дно. Рука его не могла прийти в равновесие, он поставил стакан на прилавок. Девушка, не глядя на него, потянулась к сумке, чтобы достать носовой платок. Она отстегнула золотой змеиный клубок. Пальцы у нее были не те: короткие, толстые, слишком много колец, ногти выкрашены в бутылочно-зеленый цвет.

Он не верил глазам: этого не может быть! Ведь он свободен, свободен, уже давно свободен. Какое ему дело до сумочки, и чья она, и у кого была точно такая же! Боже, ну зачем это! Такой муки он не мог себе и представить. Он ухватился за стойку. Волны боли шли откуда-то изнутри, они начинались где-то возле солнечного сплетения и пронизывали все тело до кончиков пальцев на ногах и руках. Ну что они с ним делают? Нет, нет, неужели они не знают, что они с ним делают? Все здесь в баре, все во всем свете, если бы они только знали, они помогли бы ему, разыскали бы Веронику и привели бы ее к нему. Они нашли бы ее, пойми они только, что человек умирает, человек, который не заслужил такой смерти и адских мучений. Если они заглянули бы в него и хоть на мгновение почувствовали бы то, что он чувствует, они попытались бы ее найти. Телеграммы ринулись бы по проводам: з-з-з, это вы? Срочный вызов, приостановите все передачи, человек мучается. Телеграмму отпечатают на листке бумаги, кто-то постучит в дверь комнаты, где она сидит, или застанет ее на лужайке, где она гуляет одна. Если бы кто-нибудь тонул, ему кинули бы канат. А это хуже, чем тонуть, это — раскалываться на куски. Человечество не допустит, чтобы с ним такое случилось.

Нет, нет, нет, никто ему не поможет. Допивай стакан, уходи из бара. А как же сумочка? Не может быть двух таких. Она, наверно, украла ее? Может быть, это и есть нить к Веронике, или она, быть может, там, в сумочке, какой-то магией уменьшенная до размера белой мышки, и только ждет, чтобы он открыл сумочку и выпустил ее. Опустить ее в воду, и она снова достигнет своего настоящего роста. Обезвожена. Он сходит с ума, на этот раз всерьез. Чарлз залпом выпил виски.