Джон Уэйн - Спеши вниз

Внезапно он ощутил усталость, усталость старика. Нет, конечно, сумочку эту девушка купила в магазине, должно быть, таких сумок сколько угодно. Змея на застежке и все прочее. Каждый может зайти в магазин и купить. Он сам может пойти и купить такую же и подарить Розе.

Роза! Сидя с пустым стаканом в руке, не спуская глаз с сумочки на стойке, он вдруг и окончательно понял, что с этим все кончено. Теперь он ничего не подарит Розе, даже самого себя, потому что сам он не свой. Еще виски. Мысли о Веронике отхлынули. И это прошло. Никогда, ни за что не вспоминать о ней. Не надо ему никого. Если бы она сейчас вошла в этот самый бар, он тотчас же вышел бы в другую дверь, не сказав ей ни слова, постаравшись, чтобы она его даже не заметила. Разбит. Колеса подмяли его, проехали по нему. И эта последняя мечта о тихом убежище в закопченном коричневом доме — теперь он знал ей цену. Просто этап выздоровления. Выздоровление означало только осознание своей болезни, трезвый учет того, насколько ты изувечен. Не надо ему Розы, не надо Вероники, не надо ничего.

— Выбирайся, как можешь. Жалкий слюнтяй! — сказал он, выходя на улицу.

— Ну, вот и кончилось, — сказал он, входя через несколько шагов в другую пивную.

— Недотепа! — сказал он стакану портера. — Что ты мудришь?

— Вы мне, дружище? — спросил его, перегибаясь, человек в кашне.

— Нет. Просто кетгут. У меня кетгут, — сказал он, вставая. — Я и сюда пришел оставить кетгут.

Он вышел.

— Не дури! — сказал он фонарному столбу. Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу. Любовь-паскуду в ненависть скрутя… Ну, хватит, хватит.

— Так и не дождался, дружок? — спросила, подходя к нему, проститутка.

— И не дождусь, — сказал он. — Так мне и надо.

— Ты не обижайся, дружок, — сказала она.

— Я не обижаюсь, — сказал он.

— А насчет той работы, мистер Брейсуэйт, — сказал он. — Если место еще не занято, я бы согласился. Дела у меня так обернулись.

— Значит, вы сейчас не женитесь?

— По-видимому, нет.

— Но как же? Вы соглашаетесь, не спросив меня ни о часах, ни об оплате? — в смятении спросил мистер Брейсуэйт: ему трудно было привыкнуть к такому человеку, как Чарлз.

— А разве это уж столь неблагоразумно с моей стороны? Вспомните, что я достаточно нагляделся на вас за это время и уверен, что вы не из тех, кто недоплачивает своим служащим… сэр, — добавил он, чувствуя, что отношения между ними должны стать более официальными, и чем скорее, тем лучше.

Ему нравился мистер Брейсуэйт, и одно время они чуть было не перешли на доверительную близость. Но инстинкт подсказывал ему, что нельзя допускать сложных взаимоотношений, которые возникли бы из попытки путать хозяина с другом. Он должен отклонять всякий намек на опеку.

— Вы решили как раз вовремя, — сказал мистер Брейсуэйт, приглушая интимную ноту, словно и он почувствовал в этом опасность. — Меня выписывают отсюда завтра. Я поеду к себе в Сассекс и останусь там до начала осени. Как только вы освободитесь, приезжайте, для вас все будет подготовлено. Но, вероятно, вы должны предупредить здесь за неделю или две?

— Нет, — сказал Чарлз с излишней горячностью, — я могу уйти немедленно. Я не подписывал никаких соглашений: просто я потеряю недельную плату, если уйду без предупреждения, и… — Тут он вспомнил, что говорит со своим будущим хозяином и не должен так распространяться об уходе без предупреждения, и добавил: — Случилось так, что оставаться здесь дольше мне трудно, и для меня и для других. Я мог бы уехать с вами завтра.

— Это очень удачно, потому что меня некому было бы отвезти в Сассекс.

— Значит, решено, сэр? Место за мной?

Мистер Брейсуэйт кивнул.

— С завтрашнего дня.

— Видите ли, — сказал он Розе. — Случилось так, что завтра я уезжаю.

— А когда вы вернетесь? — спросила она, еще не понимая.

— Я не вернусь, — сказал он, презирая себя. — Сюда не вернусь никогда.

Она взглянула ему в лицо. Живость ее мгновенно увяла, осталась бледность и пустота.

— Но почему, скажите?

— Не могу.

— Скажите. Вы должны сказать.

— Роза, дорогая, дорогая моя. Я хотел бы… все это так глупо… Я хотел бы объяснить, но…

— Я что-нибудь сделала не так?

— Нет.

— Может быть, я чего-то не сделала? Того, чего вы от меня ждали?

— Нет ничего такого, что мы бы сделали не так. И нет ничего такого, чего мы могли бы избежать.

— Вы не должны так со мной поступать, — сказала она с мертвенным холодом. — Вы не должны так поступать с девушкой. С порядочной девушкой. Я не стараюсь вас удержать, я только хочу знать, в чем я перед вами виновата?

— Боже мой, Роза, я уверяю вас, что ни в чем вы не виноваты. Вы всегда были правы и ласковы. Вы были такой, какая вы есть.

— Так в чем же дело?

Он стоял перед ней. Его мозг был пуст и сух. Он хотел объяснить ей, что это не его вина. Он не хотел оскорбить ее, он просто ошибся. Ему казалось, что он такой человек, который может дать ей счастье и помочь ей раскрыть всю свойственную ей живую простоту, но это не так. Теперь она глядела на него через стол, заставленный грязными тарелками, и на лице ее и во всей фигуре не было и следа этой живости — только мука и оцепенение.

Как ни безгрешны и спокойны были его отношения с Розой, он испытал с ней больше счастья, чем с какой-либо другой женщиной, и они уже обрели способность говорить друг с другом без слов. Беспомощно, молчаливо он пытался объяснить ей, что все было ошибкой. И в ответ она молча обвиняла его.

«Ты согрешил против меня, — говорил ее взгляд и весь облик. — Ты оскорбил меня так, что этого нельзя простить. Потому что, в сущности, ты совершил величайший грех против ближнего: ты хотел использовать меня в своих целях. Не давать, не общаться со мной, а для чего-то использовать меня».

«Не так все это просто», — пытался он оправдаться своим взглядом, но она взглядом отвергла его защиту.

«Я готова была любить тебя, а ты смотрел на меня как на лекарство».

Обвинения и оправдания, ненужные, неубедительные оправдания, скрещивались над столом. Он чувствовал себя поверженным в грязь.

— Так в чем же дело? — повторила она вслух.

Пристыженный и раздавленный, он пробормотал:

— Я не могу… не могу объяснить… но так надо.

— Да скажите же, что случилось? Ведь что-то должно было случиться, что-то, о чем вы не хотите мне сказать, — проговорила она изменившимся голосом, вялым, без всяких оттенков.

— Я увидел сумочку. Это была сумочка, — мучительно, бешено взорвался он.

— Силы небесные! До сих пор не вымыты тарелки, — расшумелась вбежавшая старшая сиделка. — И на что только уходит у вас время?

Потом она заметила, что Роза плачет. Она плакала тяжело, беспомощно, не стараясь скрыть своих слез. Сиделка сейчас же напустилась на Чарлза, как ярый заступник, как женщина, встающая за другую женщину против общего врага.