Паола Каприоло - Немой пианист

Он боялся меня? Так мне показалось сперва, и я улыбнулся: пусть поймет, что ничего дурного на уме у меня нет; но ему хоть бы что, он продолжал таращиться, как затравленный зверек. Тогда я встал и медленно, потихоньку, стараясь не спугнуть парнишку, направился к его скамейке. Пока я шел, взгляд его оставался неподвижным, устремленным в одну точку, и я тотчас понял, что мне померещилось, будто он смотрит на меня глазами, полными ужаса, на самом деле он просто уставился в пустоту, в насквозь промерзшую, непроглядную тьму.

Лучше уж так, подумал я; пугать людей не в моих правилах. На душе стало легче, я ускорил шаг. Вот сижу рядом с ним. Не могу объяснить почему, но я подумал, что нужно непременно побыть с ним, поговорить, просто посидеть возле него… Обычно я довольно нелюдим, общительным меня уж точно не назовешь, и, по-моему, тысячу раз правы те, кто утверждает, что полагаться нужно только на себя. Но у мальчишки был до того потерянный вид, он казался таким слабым и беззащитным, что мог разжалобить даже камень, да я еще и выпил, а алкоголь всегда на меня так действует: я становлюсь сентиментальным и готов отдать ближнему последнюю рубашку. Я даже пожалел, что у меня нет с собой фляжки — пришлось продать ее еще в начале зимы, чтобы на вырученные деньги купить шарф; была б она тогда со мной, я дал бы ему хлебнуть, но ничего не попишешь. Я похлопал его по плечу, хотя, конечно, это совсем не то, с глотком из фляжки не сравнить: знаю это не понаслышке, и пусть катятся к черту те, кто станет утверждать обратное.

Есть вопросы, которые среди нас задавать не принято: ты кто? откуда? как тебя зовут, если ты вообще помнишь свое имя? на какой улице ты жил, когда у тебя еще был дом? Нет, это бестактные вопросы, и мы избегаем задавать их себе подобным. Вместо этого мы, скорее, спросим: «Ты сегодня ел?» или: «Где собираешься ночевать?» — так можно показать, что человек тебе не безразличен, и в то же время дать понять, что ты не собираешься совать нос в его дела; потом, вероятно, завяжется беседа, и вы обменяетесь кое-какими полезными сведениями. Вот я и спросил у парнишки, где он думает ночевать. Может, он был немым уже тогда, потому что в ответ он только пожал плечами, словно хотел сказать: «Понятия не имею» или: «Да какая разница — где?» В его возрасте, к слову замечу, у них ветер гуляет в голове и они еще не умеют жить.

Я попытался втолковать ему, что к таким вещам не стоит относиться легкомысленно: ночь выдалась слишком уж студеной, скамейки с тротуарами не годятся. Раз он не знал, куда податься, можно было попробовать поискать ночлег вместе — пойти, например, в сторону окраин. Путь, разумеется, неблизкий, но, если он не струсит, я отведу его в одно местечко, где много складов без охраны и пустующих хибар, и, коли повезет, у нас будет крыша над головой.

Парень кивнул и первым встал со скамейки. Покорный и молчаливый, как овечка, которая следует за пастухом, он долго шел за мной вдоль Сены, и взгляд его был по-прежнему пустым и рассеянным; изредка по улицам проносились машины, слепя его светом фар. Наконец мы добрели до скудной и невзрачной Обетованной земли, о которой я ему рассказывал, — старой промышленной зоны, где многие фабрики уже давно не работали, заброшенные постройки с их безжизненными трубами были погружены в глубокий сон; как знать, вдруг они ждали, пока их превратят в роскошные жилые дома.

По правде говоря, я сам никогда не бывал в том районе, мне его посоветовал приятель, и теперь я пытался восстановить в памяти все детали и мельчайшие подробности его рассказа, чтобы действовать наверняка, ничем не рискуя, и избежать неприятных сюрпризов. Насколько я помню, у него был на примете один склад, но какой? Склады тянулись вереницей, мы шли мимо бесконечных серых стен, которые вырастали из темноты вдоль тротуаров, и стеклянные крыши поблескивали в лунном свете. Из некоторых дворов, когда мы проходили мимо, доносился отрывистый злобный лай, и, ясное дело, те дома мы обходили стороной, кому ж хочется связываться со сторожевым псом. Возле других зданий стояли грузовики и машины с фургонами — значит, там были люди и, скорее всего, дежурили охранники. Словом, задача выпала не из легких. В конце концов я остановился на постройке, с виду заброшенной: двор зарос бурьяном, ограда покосилась и покрылась ржавчиной. Вокруг стояла тишина, а это самый добрый знак, — похоже, внутри действительно не хранилось ничего такого, ради чего собаке пришлось бы надрываться.

Перелезть через ограду было просто, особенно мальчишке: в его возрасте это пара пустяков. Мне пришлось чуть поднатужиться, мальчишка помог, и я спрыгнул на землю целым и невредимым. Отдышавшись, я сразу подошел к окну и заглянул внутрь. Темнота хоть глаз выколи, но светила луна, и на улице мигали фонари, так что мне удалось разглядеть нагромождение каких-то предметов — судя по всему, мебели, которая была тесно составлена на полу, застеленном линолеумом. Значит, складом еще пользовались и нам не слишком-то повезло. Однако ноги меня уже не слушались, вдобавок мороз крепчал, и когда я отыскал дверь, дернул за ручку и увидел, что она поддалась, то проскользнул внутрь.

Мальчик покорно вошел следом за мной. Мы оказались в большой пыльной комнате среди мебели, которая мерцала в полумраке лакированными боками. Сперва я не догадался, что это за предметы, но парень понял мгновенно, и до меня тоже дошло, едва он поднял крышку и под ней блеснула гладкая полоса клавиш.

Брось ты это, сказал я ему, чем меньше станем трогать, тем лучше: вот видите, даже нашему брату не чужда воспитанность; когда мы ночуем где-нибудь, то, уходя, оставляем все на прежних местах. Но он будто не слышал. Я еще продолжал отговаривать его, а он уже сидел на табуретке (вытащив ее непонятно откуда, наверно, из-под фортепьяно) и вдруг начал играть — играть так, что упреки застыли у меня на губах; мальчишка, вне всякого сомнения, знал свое дело и уж точно не впервые выделывал такие штуки.

Не знаю, что́ он играл; по-видимому, Бетховена, но я слишком плохо разбираюсь в музыке, чтобы сказать наверняка. Во всяком случае, музыка была удивительно красивой, и сердце у меня забилось быстрее; она согревала, как глоток отменного коньяка. Отыскав в углу железный стул, я сел, наконец-то ноги могли отдохнуть, к тому же представился случай послушать такой концерт, но прежде всего мне не хотелось спугнуть парнишку — вдруг он перестанет играть, если я примусь разгуливать по складу. Внезапно меня осенило: ведь это ж он тащил меня за собой через весь Париж, подобрав на улице, как собаку. И теперь он уже не казался мне смущенным, растерянным и беззащитным, наоборот, меня захватило ощущение, которое возникает, когда неожиданно оказываешься рядом с властным, могущественным человеком. В его руках и вправду была огромная сила, они таили в себе невероятную мощь, пальцы бегали по клавишам, словно были созданы именно для этого и ничем другим не занимались; сила его рук была настолько велика и благотворна, что за все время, пока он играл, в мое сердце ни разу не закрался страх, что на звуки фортепьяно может явиться полицейский патруль и накрыть нас тут. В мире, куда перенесла меня музыка, полицейских не существовало вовсе. Там, разумеется, были страдания, но то были не лишения нищих бродяг, а страдания большие, возвышенные, исполненные благородства, боли и любви, — так, наверное, страдает Бог, глядя сверху на эту юдоль слез.