Паола Каприоло - Немой пианист

Когда Дойл был дома, я делала вид, что все в порядке (такое поведение казалось мне наиболее разумным), но едва он уходил, я закрывала ребенка на ключ в детской и, только когда подходило время обеда, приоткрывала дверь и через узкую щелку просовывала ему не только стакан воды и кусок хлеба, но еще и ломтик сыра, овощи… словом, я кормила его точно так же, как кормила бы своего сына. Совесть не позволяла мне морить голодом даже это существо, к тому же, если б оно вконец ослабло и зачахло, Дойл заметил бы это и, опутанный его чарами, встал бы на его защиту. Об остальном я не беспокоилась: дрянной мальчишка никогда не рассказывал Дойлу о том, что происходило в его отсутствие, хотя я не угрожала ему и не приказывала молчать. Он вообще стал мало говорить и перешел на какое-то невнятное бормотанье, а это было совсем не похоже на моего сына.

Как знать, если бы не музыкальная шкатулка, это, наверное, продолжалось бы вечно. Вроде я ему уже говорила, что шкатулка действует мне на нервы, но в тот день даже через закрытую дверь до меня доносилась ее навязчивая скрипучая мелодия, мотив повторялся бесконечно, и я думала, что вот-вот сойду с ума. Я включила радио на полную громкость, но мелодия никуда не делась, она точно поселилась в моей голове, чтобы извести меня и навсегда лишить покоя. В конце концов терпение мое лопнуло, и я решила любой ценой заставить его остановить музыку.

Мне совсем не хотелось заходить туда, внутрь, в логово к чудовищу; более того, меня охватил ужас, но я подавила в себе отвращение, и рука моя не дрогнула, когда я поворачивала ключ в замке. Открыв дверь, я увидела его: он сидел на полу посреди комнаты и собирался в сотый раз завести злополучную шкатулку. Заметив меня, он выронил ее и посмотрел в мою сторону: Дойлу его глаза казались кроткими и чистыми, я же, наоборот, читала в них коварство и неприкрытую злобу. Два уголька из адского кострища удивленно уставились на меня. Сразу видно, он боялся. Когда я вошла, он отскочил в угол комнаты, точно хотел спрятаться под кроватью. Если б это был мой сын, доктор, он бы не испугался. Его страх лишний раз доказывал мою правоту. Теперь уродец даже не пытался притворяться и открыто выказывал ненависть, обнаруживая свою бесовскую природу.

Я старалась не смотреть на него и, шагнув в комнату, направилась прямиком к шкатулке. Чтобы сохранить спокойствие, нужно было не замечать его, поэтому мой взгляд не задерживался на его мерзком тельце и скользил по полкам, где выстроились в ряд солдатики, машинки и дремали плюшевые звери — все чудесные игрушки, которые я успела купить сыну за то короткое время, что он пробыл рядом со мной. При виде их у меня защемило сердце, и я совсем забыла о музыкальной шкатулке. Так и стояла посреди комнаты, глаза затуманились от слез, и внутри будто что-то оборвалось.

Спустя мгновенье я бы, наверное, выскочила в коридор, потому что больше не могла терпеть эту пытку, но как раз в тот миг адское отродье заставило обратить на себя внимание. Приблизившись ко мне, оно взяло меня за руку, словно хотело утешить и пожалеть. Я, разумеется, резко оттолкнула его, оно отлетело к кровати и принялось вопить, вопить, ударившись головой о спинку; и вопило так громко и пронзительно, что мне пришлось заткнуть уши, но даже тогда я слышала его визг — точно так же, как слышала скрип музыкальной шкатулки при включенном на полную громкость радио. Отродье вопило, не смолкая ни на секунду, потирало безобразными пухлыми ручонками разбитый в кровь лоб, и голос его не был голосом ребенка. Так кричат демоны, доктор, оно созывало на помощь все силы ада для борьбы со мной.

Осознав это, я решила не терять ни минуты. Я подбежала к кровати, схватила подушку, зажала ею лицо маленького чудища и долго держала ее, придавив изо всех сил. Вероятно, сначала я хотела только унять тот ужасный вопль, но потом уже не смогла остановиться и все сильнее прижимала его голову к спинке кровати, а он сопротивлялся, барахтался, вслепую размахивал крепкими ручками, пока наконец они не ослабели и, встрепенувшись в последний раз, не повисли безжизненно. Тогда я перестала прижимать подушку, однако не убрала ее, чтобы не видеть его лица. Потом вышла из комнаты и, заперев дверь на ключ, спустилась в гостиную.

Я смотрела по телевизору эстрадный концерт, когда Дойл вернулся домой. Уже в прихожей он поинтересовался, где ребенок, удивленный тем, что мальчик не выбежал встречать его, как обычно. «Наберись терпения, сейчас я все тебе расскажу», — сказала я, повела его в гостиную и усадила на диван, а сама села напротив. Я действительно рассказала ему все, с самого начала: про страхи, подозрения насчет этого хитрого притворщика, которые затем переросли в уверенность, про то, какие меры предосторожности, дабы уберечься от него, я принимала, оставшись дома одна, и, наконец, про случай, посланный самим Провидением, которое решило освободить нас от напасти. Однако я не успела рассказать до конца этот последний эпизод: Дойл внезапно встал и, дыша тяжело и прерывисто, словно задыхался, бросился в детскую. Спустя мгновенье я услышала поворот ключа в замочной скважине. Я поднялась с дивана и пошла за ним. С порога я увидела, как он стоит на коленях возле кровати, склонившись над чудовищем. Запачканная кровью подушка лежала рядом на полу. Я прокралась в комнату на цыпочках, стараясь не мешать ему, ведь я понимала: нужно время, чтобы осознать случившееся, поразмыслить над моим рассказом и убедиться в том, что я поступила разумно. Я чуткая женщина, доктор, и всегда была такой. Прошло несколько минут, но он не сдвинулся с места, не произнес ни слова — так и стоял на коленях, точно окаменев. Тогда я тихонько погладила его по голове, он резко обернулся.

Из-за его плеча я увидела лицо мертвого ребенка, и меня как будто ранили в самое сердце, пол разверзся под моими ногами, обнажив зияющую бездну. Доктор, это было уже не лукавое бесовское рыльце, но лицо моего сына, бледное, восковое, в подтеках засохшей крови. Его снова подменили, понимаете? Снова подменили, чтобы свести меня с ума.

Сегодня вечером или никогда, думала Надин, заканчивая плести косички и сооружать мудреную прическу. В этом вечере и вправду было что-то особенное, даже погода, казалось, благоприятствовала: по холодной небесной тверди, усеянной звездами, не пробегало ни облачка, над землей не клубился туман и только над морем, как всегда, поднималась легкая дымка, которая, точно вуаль, окутывала деревья и кустарники, размывая их очертания. Кроме того, промедление казалось мучительным, невыносимо было и дальше откладывать задуманное — ради блага пациента и ее собственного удовлетворения.

Накрашенная по всем правилам искусства макияжа, затянутая в платье из переливчатого алого шелка, которое, по ее мнению, было ей особенно к лицу, Надин выждала, пока все пациенты угомонятся у себя в палатах, а врачи закончат последний обход. Потом она взяла маленькую дамскую сумочку, накинула на плечи самое теплое свое пальто и выскользнула из комнаты. Бесшумно спустилась по лестнице и дальше шла осторожно, чтобы ее не заметила дежурная медсестра, которая сидела за столом в конце коридора. К счастью, медсестра была поглощена разгадыванием кроссворда, который, похоже, давался ей с трудом, судя по сосредоточенному выражению ее лица, нахмуренным бровям и по тому, как беспокойно она грызла кончик карандаша. Надин на цыпочках вошла в комнату юноши, а рассеянная дежурная даже не подняла глаз от кроссворда.