Анна Кэмпион - В блаженном угаре

— А знаешь, чего я действительно боюсь?

— Чего?

— А ты никому не скажешь?

— Никому.

Я смотрю на него, слышу собственный долгий вздох: это я собираюсь с силами, чтобы признаться…

— Я боюсь…

— Да-да?

— Гм… я боюсь, что, несмотря на все эти мои роковые чувства, человек я на самом деле бессердечный.

Он усмехается, пожирая меня глазами.

— Что ты на это скажешь?

— Что скажу? — Обеими пятернями ерошит волосы. — Я так рассчитывал на твою бессердечность, так надеялся, что ты как следует меня помучаешь. Доставь себе такое удовольствие, а? Садисточка ты моя…

Мы в спальне, я лежу на кровати. Рут на коленках стоит рядом и колотит меня в грудь, бум-бум. БУМ! Я ловлю ладонью ее грудь, нет, это ей не нравится, она с досадой отпихивает мою руку, чтобы не мешал ей колотить.

— Рут, ты бы полегче.

— Не хочу полегче, хочу, наоборот, побольнее.

— Чтобы я стонал.

— Да, обязательно!

Я целую ее в шею, Рут не отстраняется, но и никак не реагирует на прикосновение моих губ. Я снова целую, опять никакого внимания, насупившись, что-то обдумывает, прислушивается к себе.

— Я не шучу. Ты же сам сказал, что я никому никогда себя не подарю.

Она откидывается на подушки, тяжело дыша от обиды, почти всхлипывая. Я целую ее в плечо и мысленно приговариваю: «Милая ты моя, сказанное вчера отнюдь не всегда справедливо сегодня». Я понимаю, что подобная фраза, скорее всего, будет воспринята ею как очередная затасканная прописная истина. И все-таки, старый дурак, не могу удержаться, произношу ее вслух, напоминаю, что слова не всегда адекватны истине.

— О-о-о, нет, не надо, не надо все снова… — бормочет она, я так ее рассердил, что она даже на меня не ругается.

Соорудив из скомканной простыни нечто вроде заборчика, отгораживается.

— Ну, так вот. — Она упруго выгибает спину. — Я все-таки хотела кое-что спросить и услышать слова, по возможности близкие к истине.

— Ладно, слушаю и повинуюсь.

— Я хочу узнать… я тебе хотя бы нравлюсь?

М-да, вопрос коварный, от моего ответа зависят дальнейшее развитие событий: будет она заниматься со мной любовью или нет. Выжидает… ждет моего крушения, как я сейчас рухну вниз, и взгляд совершенно невозмутимый, такой, что берегись… Ее прямолинейность вызывает у меня досаду. Знает, чертовка, что загнала меня в угол, знает, как я хочу ее. А если я сейчас начну городить всякую банальщину, врать, мне наверняка откажут в высочайшей милости, никаких любовных забав.

— Бесспорно, ты прелесть, Рут, и у тебя есть много восхитительных качеств.

— Так нравлюсь я тебе или нет?

Она принимает воинственную позу: руки скрещены на груди, взгляд угрожающе-пристальный, попробуй тут пооткровенничай…

— Сам не знаю, но мне нравится, что ты такая храбрая.

— Что да, то да, — соглашается она, ей и самой нравится ее храбрость.

Беру ее ладонь и, осторожно помассировав, начинаю целовать каждый пальчик. Это доставляет ей удовольствие, Рут сама протягивает мне руку, и я массирую все выше и выше, и вот уже нежно поглаживаю ее грудь. Приподнявшись, подлезаю под простынный «заборчик», осыпаю поцелуями все ее тело, прижимаясь все крепче. Рут лезет мне под юбку, и ее пальцы обхватывают мой истомившийся член. Лепечет, что в ее вкусе как раз такие «крепыши», и шаловливо его похлопывает. Потом говорит, что ей хочется, чтобы была полная темнота, абсолютная, если я не против.

— Хорошо, — в ту же секунду соглашаюсь я, все мое тело сведено предвкушением, сердце блаженно ноет. Мне приказано притвориться незнакомцем, который все время молчит, и чтобы ни слова. Зачем, почему — никаких объяснений, но инстинктивно понимаю, что главная моя задача — подчиняться.

Еще несколько минут уходит на создание требуемой обстановки. Мне приходится лезть на подоконник и прилаживать поверх жалюзи два одеяла, еще одно расстелить на полу, загородив дверную щель, и, наконец, свернуть плотный шарик из бумаги, чтобы заткнуть им замочную скважину. И действительно, наступила кромешная тьма. Такая, что бесполезно даже напрягать глаза, чтобы хоть что-то разглядеть. Протянув руку, натыкаюсь на ногу Рут и, обхватив ее обеими руками, двигаюсь выше, к бедрам, и вот наконец-то… она… я накрываю ладонью этот теплый, упругий холмик, я зарываюсь пальцами в эти шелковистые, чуть пружинящие, похожие на тонкую проволоку, завитки, я топорщу их, и приглаживаю, и приказываю своим пальцам не спешить, не вторгаться сразу внутрь, а когда они все-таки находят желанное устье, я двигаюсь не вглубь, а вдоль, нежно расправляя и лаская влажные набухшие складки, и еще немного дальше… я чуть-чуть раздвигаю ягодицы, массирую кожу вокруг ямки, и иду вспять… и все еще не пускаю свои пальцы внутрь… нет. А когда наклоняюсь, чтобы все там зацеловать, даже не вижу, куда тянутся мои губы…

В этом есть что-то от порнографических уловок, и поэтому мне вспоминаются соответствующие моменты и картины. Девица из фильма Трюффо, с мечтательным видом рассказывающая о том, как приятно, когда тебя лижет корова — наплыв камеры, хлев — проводит своим шершавым языком вверх — долго-долго, и вниз, долго-долго, и как приятно этот язык дерет кожу. Другой кадр, уже не в хлеву, а на парковочной площадке: та же девица отчаянно отбивается от трех платных трахальщиков, а они запихивают ее в машину, на колени к своему боссу, сутенеру. Тот сидит очень прямо, на нем черные кожаные перчатки. Он похлопывает девицу по заду: проверяет реакцию… никакой; он задирает ей юбку, предъявляя зрителям узенькие нейлоновые трусики; он поддевает их черным пальцем, угощает девицу парой более увесистых шлепков, та не шевелится; он бьет еще сильнее, и еще. Изощренные, отточенные удары, разнообразнейшее меню ударов, наконец, насытившись, он с ней совокупляется.

…Рут отзывается на мои слепые поцелуи слабыми содроганиями. Я разворачиваю ее ноги, и она, поняв, перекатывается на живот. Я сажусь на ее чудесные, упругие ягодицы, я вжимаюсь в них, трусь о гладкую кожу. Мои руки двигаются вдоль спины, я давлю все сильнее и слышу, как из ее легких прерывисто и резко вырывается воздух. Я подсовываю ладони под груди и чуть выгибаю ее торс, отвожу плечи назад. Я делаю это, чтобы убаюкать желание, в этом сейчас единственное мое спасение: оттягивать эти податливые плечи назад, и снова толкать их вниз, и тянуть, и толкать. Если я перестану это делать, то не выдержу напора спермы, я взорвусь и упаду рядом с Рут, сжавшись в комок от отчаянья. Напор уже слабее… снова ее разворачиваю и нахожу губами приоткрытый рот. Оказывается, это так упоительно: не видеть, быть эгоистом, не заботиться о ней, купаться только в своих ощущениях, знать только свои мысли, наполненные то яростью, то любовью… Но вдруг эти образы и ощущения, эта предельная сосредоточенность на самом себе исчезает, рухнув под внезапным натиском нежащего, но почти обжигающего тепла… Я даже не заметил, где и когда зародилась первая волна, наверное, все-таки в паху, но это уже не важно, этих волн уже не остановить, они захлестывают меня всего. И теперь я думаю только о ней, о Рут. Мое тело так жаждет подарить ей наслаждение, что я теряюсь, забыв про все хорошо обкатанные амурные приемы. Скольжу по ее телу, стараясь почувствовать каждый изгиб, грудь к груди, бедра к бедрам, полнота ощущений требует полноты отрешенности, а мои руки тем временем спонтанно гладят, успокаивают, ловят нарастающий жар раскрывшихся солоноватых недр. Чувствую, как Рут опускается ниже, как ее рука помогает мне войти… И вот я — том… теперь только бы не думать о ней, о моей строптивой девочке. Колоссальным усилием воли приказываю себе: «НЕТ». Не целовать, не гладить, не кончать… держись. Я нарочно думаю о Кэрол, о пустынях, о замерзающих озерах.