Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы.

Вот так за опойковые сапоги мы получили радость нашей семьи. А вскоре началась война, и снова в наш дом пришли беды и потрясения.

Первое слово ребенок сказал: «Мама!» Вырос, оделся в шинель и ушел на вокзал: «Мама!» Вот он на дымную землю упал: «Мама!» С этим словом человек рождается и умирает.

Мама моя! Годы не сотрут светлую память о тебе. Судьба твоя — судьба великомученицы.

Родившись в деревне, ты с малых лет была приучена к ведению домашнего хозяйства. Ходила в кузницу к отцу, помогала раздувать горн и подносить угли. Подросла. Выдали замуж, тоже за кузнеца. Другие гильдии не признавались.

Отец мой, рано похоронивший родителей, сам в совершенстве освоил кузнечное и крестьянское дело. А когда появилась в доме жена, да еще знакомая с кузнечными секретами, дела в доме пошли на лад. Отец справлялся в поле и в кузнице. На женских плечах лежали тяжести по уходу за скотиной, за огородом, детьми. Первая империалистическая и гражданская войны отрывали отца от семьи два раза по два года. Мама, с двумя малыми детьми, управлялась с большим крестьянским хозяйством одна. Вспахать, посеять, убрать, сохранить. Обиходить скотину и малышей. Попробовал бы любой мужчина сегодня поднять такую ношу. Надорвался бы… Но женщины выдерживали. Годы нэпа приносили удовлетворение нашей семье, и она прибавлялась. Домишко был старенький, небольшой, всех уже не вмещал. Решили строиться. С утра до позднего вечера соседи видели, как мама с четырьмя ребятишками ногами месили глину, носили тяжелые кирпичи в сушилку и обратно.

Не успели еще устроиться в новом доме, как грянула коллективизация, а за ней раскулачивание. Ясное дело: мазаная кузница на огороде, новый кирпичный дом, лошадь, корова. Значит-кулак. Враг народа! Ату его! Отец, опасаясь физической расправы, скрытно уехал на Урал, потом в Нижний на автозавод. Строил социализм. А семья, оставшаяся без основного кормильца и защитника, вскоре была изгнана из дома. Комитет бедноты подмел в доме все под метелку. Ни единой вещи не разрешили матери взять. Дом и двор заколотили досками. Мама, как клушка, кидалась на наглых, жадных до чужого комбедовцев, стараясь защитить нас и сохранить кое-что из пожитков. А когда уводили лошадь и корову, мама упала без чувств. Мы долго ее отхаживали и уговаривали: «Вот приедет тятя — он им покажет!»

Мама! Родная моя! Как ты ждала этого все лето, пока мы жили в стареньком домишке на краю деревни, как ловила слухи и приносила их нам, что отец жив и скоро приедет.

И он приехал. Ночью. Тайно. Усадил нас всех пятерых детей на телегу, прикрыл соломой, увез на пристань, а там в Нижний Новгород. На маму опять обрушились заботы: чем накормить, как обуть-одеть семью. Карточная система. Своего-ничего. Поселились в землянке. Нары да железная печка — вот и вся утварь. Хорошо хоть тюфяки да байковые одеяла выдали казенные. С утра до вечера топилась печка. Мама варила мороженую картошку, что приносил отец, пекла из ржаной муки лепешки-палишки. На всех мы ежедневно получали четыре фунта этой муки. Помню, как однажды ночью мы проснулись и увидели маму в слезах. Она подметала что-то на полу и горько плакала. Оказалось, крысы за ночь прогрызли котомку с мукой и растащили все до пылинки, весь наш суточный рацион, четыре фунта.

Зиму перезимовали. И все время мама изо всех сил старалась как-то помочь семье. Надрывалась на строительстве бараков, шила рукавицы для рабочих, ходила на разгрузку вагонов с углем и дровами. Как мог выдержать женский организм такие непомерные тяготы? Но время шло, и обстановка менялась. Вновь семья переехала в сельскую местность. Отец опять в кузнице. А мама взвалила на себя все хлопоты по возрождению крестьянского хозяйства. Появились овечки, куры, гуси. Огород снабжал нас свежими овощами. Взрослые дети начали работать, а младшие помогали по хозяйству. Но начались годы репрессий. «Чистили» священнослужителей и их покровителей. Отца, как бывшего кулака, затаскали на допросы и следствия. Несколько раз он по целым неделям пропадал в следственных изоляторах и КПЗовках. Ночи, проведенные в слезах и молитвах, страх за судьбу мужа, отца уже шестерых детей, окрасили голову мамы в белый— белый цвет. Молитвы дошли до Бога. Отца отпустили, предупредив о невыезде.

Великая Отечественная для мамы началась слезами. Провожала двух зятьев и готовила старшего сына. А в сорок втором и мужа — на трудовой фронт: ковать лопаты, ломы, кирки. Рыли окопы, противотанковые рвы и блиндажи на дальних тыловых рубежах. Днем во дворе, в огороде, на работе в полеводстве. Мама пыталась отвлечься, забыться. И только ночами, простаивая в молитвах за всех страждущих и убиенных, в слезах и поклонах находила душевное успокоение. На руках у нее остались четверо учащихся. Опять карточная система. Опять все по номинальной норме. Мы, дети, собирали колоски в поле для каши — заварихи. В столовой неподалеку стоявшей воинской части подбирали рыбьи головы и мороженые овощи. У коновязей сметали после лошадей недоеденный овес и ячмень. Мама все прибирала, готовила впрок на зиму. Запасались картошкой и отрубями. Хорошая мука была нам не по карману. Картофель был основным продуктом питания не только в деревне, но и в городе всю войну. Пешие обозы курсировали между городом и деревней все военные зимы. В деревню на санках везли носильные вещи, посуду. Обратно в город — картошку. Так и выжили. Отец вернулся в сорок третьем. Две холодные зимы отняли у него здоровье. Он простудился и заболел. Работать в кузнице уже больше не мог. Забот у мамы прибавилось.

Год 1947-й запомнился как самый голодный. Зима, холодная и длинная, подъела к весне все запасы. Ели сушеные листья и траву. После сошедшего снега по полям собирали прошлогодний картофель и делали крахмал. Пекли ляпанки— «лейтенантики». Пухли от голода до неузнаваемости. И только дождавшись свежей зеленой растительности, отудобели. Зятья отделились и начали самостоятельную жизнь.

Мама рвалась на части. Уход за больным мужем, помощь дочерям в устройстве их семей. Везде нехватки и недостатки. Никого не хотелось обидеть. Всех нужно было успокоить, умиротворить. Умиротворить— это была заповедь всей ее жизни. Своим словом, сердцем своим она могла вселить веру в самую неспокойную душу. Никогда не слышали мы от нее грубого окрика, неосторожного замечания. Мы подрастали и разлетались из своего гнезда по своим намеченным судьбой направлениям. А мама, похоронив мужа, отца нашего, осталась с внучатами. Все возвратилось на круги своя.

Умерла мама тихо и спокойно. Накануне, за неделю, еще полоскала пеленки в осенней реке. Стояла в резиновых сапогах. Пароход, проходящий вниз, поднял волну, и вода залила ей сапоги с верхом. Так и дополоскала. А наутро — жар. Сплошное воспаление. Врачи сказали: все. Только неделю помаялась. Всех нас благословила, пожелала мира и любви.