Адам Торп - Правила перспективы

Герр Хоффер ожидал сурового письма из Министерства пропаганды касательно Ван Гога, но не дождался.

Штурмфюрер СС Бендель теперь уже вряд ли за ним вернется.

Бомбили, видимо, где-то вдалеке, но это могло измениться в одно мгновение. Улыбка «Зари» превратилась в ухмылку смерти.

Очнувшись от многочасового блаженного забытья, которое на самом деле продолжалось несколько минут, герр Хоффер заставил себя подняться со скамьи и, пошатываясь, вошел в белизну Длинного зала, вытряхивая из волос кусочки штукатурки.

Остановился в центре. В дальнем конце огромного зала его кто-то ждал. Герр Хоффер никого не видел, просто чувствовал. Это была смерть. Смерть пришла к нему скользящей походкой, как к несчастной Шубертовой девушке. Он поднял голову — сердце готовилось выскочить из груди — и с удивлением увидел, что длинное покатое стекло прозрачной крыши целехонько. Его переплеты расштриховывали клубы дыма как чертежная сетка. В стекло то и дело врезались птицы. В это самое стекло.

В любую секунду оно может обрушиться прямо ему на голову. Герр Хоффер испугался. Сам себя умудрился напугать. Ну хватит.

Все же Бендель был славным малым. Разве что слегка неуравновешенным. Он несколько вторников приходил на его экскурсии, в частности на "Немецкий романтический пейзаж: стремление к беспредельности". Герра Хоффера подмывало провести курс, посвященный модернистским работам (от постимпрессионизма к экспрессионизму и от абстракционизма к дадаизму), в зале с пустыми стенами, но герр Штрейхер заявил, что это самоубийство.

— Черный Карлик только что запретил любое проявление независимой критической мысли, — сказал он. — Это значит, что нам вообще придется отменить ваши экскурсии, герр Хоффер.

— Зачем же, герр и. о. директора? Я придумал обходной путь. Надо переименовать "Современное искусство от Ван Гога до Курта Швиттерса" в "Историю немецкого искусства".

— А как же содержание?

— Единственное, что требуется, это мягкость формулировок.

Герр Штрейхер ухмыльнулся, не вынимая трубку изо рта.

— Мне нравится ваш мягкий подход к этой проблеме, мой дорогой друг.

Полнота герра Хоффера была для них обычной темой для шуток: герр Штрейхер, в противоположность ему, был тощ и высок.

— К примеру, — весело продолжал герр Хоффер, — я подготовил обширный материал о влиянии ранненемецких чертежников на стандарты использования кривых в качестве штриховки.

— Это из работы бедняги Густава.

— И я нашел для нее прекрасное применение, — ответил герр Хоффер, покраснев до корней волос.

После каждой экскурсии Бендель подходил его поздравить. Очень умный малый. У него всегда находились интересные вопросы.

Да, очень хорошо, что Бенделя не было, когда Музей эвакуировали на рудник. Он бы точно заметил, что Винсента нет в описи. Не говоря уж о многих других.

Ах, все-таки он отлично справился. Особенно учитывая обстоятельства. И смерти здесь нет. И он не несчастная девушка.

Выйдя из Длинного зала, он миновал на лестничном пролете скульптуру Вампера и спустился по черной лестнице в зал ископаемых. Стеклянные витрины пустовали. Когда-то они ломились от трилобитов, брахиоподов и изящных окаменелых папоротников из залежей глины у Крайбургского холма. Герру Хофферу снова послышалось, что неподалеку кто-то крадется. Действительно крадется. В зале ископаемых, конечно, были мыши — голод гнал их из стенных щелей на пугающие пространства пола и стен. Возможно, это души немцев, тех, что лишились их, впав в партийный транс. Миллионы душ. Разве не в это когда-то верили северные народы? Что душа покидает тело в виде мыши?

Слава Богу, хоть он не мышь.

Он помедлил перед дверью вахтера, отметив про себя, что бомбежка стихла. Может, эти идиоты наконец сдались. Какими окажутся американские солдаты? Ему представлялись торчащие из танков черные негроидные лица, жующие жвачку. Многие наверняка окажутся белыми, как те, что до войны бывали в Берлине, но их герру Хофферу представить на танках не удавалось. Он ни на секунду не верил жутким картинам, которые живописали газеты, но ему тем не менее было страшно. Во-первых, среди них наверняка будут евреи, которые станут интересоваться, куда подевались их соплеменники. Может, немецких мужчин отправят в концлагеря, а женщины достанутся солдатам. Сабину в этой роли он представлял с пугающей легкостью — она любила удовольствия, которых он доставлял ей не так много. Равно как и любой немец. Война стала для нее личным оскорблением, она лишила ее возможности получать удовольствие. Когда в прошлом году ее подруга организовала вечер народных танцев в "Клубе покупательниц", герр Хоффер с трудом уговорил ее не брать туда джазовые пластинки, которые он много лет назад привез из Берлина, лишь напомнив ей об опасности, которой после этого могут подвергнуться девочки. Вот почему с ней случались истерики, вот почему иногда она начинала бить кулаками ему в грудь. И тогда у нее тоже случился припадок, она принялась бить пластинки об его голову. Герру Хофферу пришлось отнести ее в постель, что удалось с трудом — слава богу, что она так похудела!

Собираясь с духом перед дверью герра Вольмера, на сквозняке, которым тянуло от разбитого витража Клюге, он вдруг понял, что забыл, как это не быть в постоянном напряжении; каждый день он проводил будто в приемной врача, ожидая диагноза какой-нибудь опасной болезни. Каждый день все та же одышка, та же слабость мочевого пузыря, та же нервная раздражительность — он мог часами ходить туда-сюда, словно под дверью в пресловутый кабинет, за которой, возможно, притаилась сама смерть, где вся твоя жизнь зависит от одного-единственного слова. Однако привыкнуть к этому напряжению он так и не сумел, оно было совершенно не в его характере. Когда случалось, что ему все-таки удавалось заснуть, то снились фонарные столбы, а не старуха с косой. Но чаще он просто лежал, а утром вставал с кругами вокруг глаз, как иногда гримируют актеров в кино — будто он и на минуту глаз не сомкнул.

Скоро все закончится — осознание этого вызывало шок!

Герр Хоффер стоял перед дверью герра Вольмера, на которой висел график дежурств, написанный поблекшими чернилами; ему было неудобно снова беспокоить вахтера, ведь совсем недавно он уже поднимался за свечами. И часа не прошло! Смешно, чего ему стесняться. В конце концов, они под обстрелом, и скоро их завоюют, совсем как у Геродота или Тита Ливия. Совершенно естественно, что ему хочется все перепроверить.

Положив ладонь на дверную ручку, он почувствовал, что все в жизни повторяется, что жизнь движется по бесконечному кругу, — во что-то подобное верили народы Дальнего Востока, это он знал точно, те самые, что имели обыкновение возвращаться к рисунку раз в несколько месяцев, а то и лет, чтобы нанести всего один мазок, пока картина не будет завершена.