В. Коваленко - Внук кавалергарда

Он на какое-то время задумался, замолчал, видно, мысленно ушел в черную память и, встрепенувшись через минуту, как бы нехотя продолжил: — Накинули цветные на меня железяки и засунули в кутузку, почти восемь месяцев тромбовали, все допытывались, не специально ли я его замочил. По психбольницам возили, на каком-то дорогом аппарате проверяли. Что-то у их там не срасталось. И в конце концов дотянули до моего семнадцатилетия, и «добрый судья», — он криво улыбнулся, — впаял мне восемь лет. И тут пошла веселая пляска у девок. Меня нет чтобы в детскую колонию доставить, начали по пересылкам кидать. Что-то нахимичили с сопроводиловкой. На пересылке, я скажу тебе, не рай. Каждый измывался, как мог. Каждый авторитета из себя корчил. Разборкам не было конца. В общем полгода таскали меня по пересылкам, как собаки фуфайку. Уж дохлые мысли стали в голову приходить. Но тут перекинули меня в долгожданную мордовскую тюрьму.

Он, прикуривая, защелкал зажигалкой, но она отсырела, лежа на столе в пролитой водке. Я подал ему спички, и Куркин, пыхая дымом, счастливо выдохнул:

— После распределения по отрядам отправились мы вдвоем со здоровым зэком в свой барак. Заходим в каптерку за матрацами, а там три косяка чифирят.

— Кто такие косяки?

— Кто красные тряпки на рукаве таскает, лучшие зэки у хозяина. Верняком идут в УДО — это условно досрочное освобождение, — пояснил он. — Один косячок подруливает ко мне и гнилым голоском вопрошает:

— Статья?

Я назвал. Он тут как впишет мне по хрюкалке. Я пинг-понгом под соседний столик отлетел. Из-под стола смотрю, здоровяк за меня впрягся. Как начал он всех троих звездить, у них только шубки заворачиваются.

— Какие шубки? — удивился я.

— Да это так, воровское определение поломанных носов. Ты не забывай плескать, — боднул он головой в сторону бутылки. — Когда он их уконтропурил, то кивнул мне на матрацы. Он вообще малоразговорчивым был. Между прочим, носил звание воровского авторитета, мастер спорта по боксу и был сыном генерала из Куйбышева. Шел уже по второй ходке, а ворище несусветный. Правда, воровал только крупняк, и то у государства. Прожженный урка до самых пяток, — Куркин выпил и дыхнул в кулак.

— Потащил я, значит, два матраца за ним. Ему и себе. Только смотрю, он в передний, блатной, угол чешет. Подходит к передней кровати и толкает беспардонно дремавшего на ней орангутанга. Тот очнулся, глаза очумело выпучил, ничего не поймет. «Ты кто?» — спрашивает. «Хрен в кожаном пальто, давай грузи ласты и отчаливай отсельва, власть переменилась». Орангутанг тут же зачастил: «Я понял, понял, меня предупреждали, извини», — и махом растворился в свете дня.

Я матрац приблатненного свернул и собрался было уходить, искать себе место, но он меня остановил. Говорит рядом сидящему на кровати атлету: «Срыгни, твой плацкарт нужен».

Так я и стал спать рядом с ним, но с одним условием, что ночи я буду бодрствовать. Вернее сказать, быть на часах. Боялся, что его придавят во сне. И так стал я его телохранителем, или шнырем, кому как удобней.

Лебедь деятельным авторитетом оказался. Лебедь — это погоняло его. Фамилия-то его была Лебедев.

Сначала он меня в столотеры пристроил, а позже зоновским фотографом. У него кругом связи появились, даже дубаки пред ним лебезили. Поднялся Лебедь вообще круто. А я, прикрытый его авторитетом, стал в карты поигрывать. И доигрался на свою голову. Там картежных аферистов пруд пруди. Вот меня и подсадили на должок. А тюремный долг — это тебе не фунт изюма. Мне так и сказали: «Либо должок на неделе отдавай, либо штанишки скидывай, а самый худший вариант, ухо отрежем, чтобы, значит, в карты больше не резался. Все по-человечески. И нам по лампочке, кем ты прикрыт, хоть маршалом Рокоссовским, картежный долг в тюрьме святое. И отвечать за его надо по всем тюремным правилам».

Куркин, закусив нижнюю губу, принялся в задумчивости вилкой разгонять водочную лужицу по клеенке.

— Да, — спохватился он от дум, — сижу, значит, я в красном уголке и судьбинушку свою горькую ворошу, как заходит туда Лебедь и подсаживается ко мне. «Что, — говорит, — мартышка, фраером решил стать, на перо нарываешься. На всю жизнь запомни — с куриными мозгами фазаном не станешь. Еще раз услышу о твоем картежном хобби, уши поотстегиваю, усек, фраерок?»

Я протянул ему письмо от сестры, где она описывает свою жизнь. Он прочитал, постучал сложенным письмом по столу и выдавил сквозь зубы: «Это многое объясняет, но никак не оправдывает твоей дурацкой привычки, мы найдем другой путь».

Игра в карты — мой любимый конек, и я тут же, без злого умысла, предложил ему:

— Давай, Сань, в партейку скинемся.

И тут же собрался бежать в зал за колодой карт.

— Да, я вижу, ты не веришь мне, — обиженно сказал он и, пьяно поднявшись, стал стягивать с себя водолазку. То, что я увидел на его теле, привело меня просто в дикое изумление. Он весь был синим. Весь в татуировках. Изумленный, я стал ходить вокруг него, как когда-то ходил по залам Эрмитажа. Татуировки были выполнены настолько изящно, что не рассматривать их было б преступлением.

На груди два ангела вешали тяжелый крест, по предплечьям были наколоты какие-то шестигранные звездочки, на правом плече роза с воткнутым в цветок кинжалом, по жалу которого стекала капля крови. На спине — каменистая гора, на которой стоял замок с опускающимся на цепях мостом, к которому по брусчатке в обрамлении кустов спешили на конях два всадника. Рыцарь в доспехах и всадница в шляпе с пером и в длинном платье. Как художник, я был просто поражен увиденным.

— А что у тебя за простенький, маленький крестик на левом плече с буквами СОС по-английски? — поинтересовался я.

— Ему одному место на моем теле, — крякнул Саня. — Накололи дворовые пацаны задолго до тюрьмы, выкололи с крестика моей бабушки, а СОС — это просто так, о всей нашей бестолковой сутолоке или как о терпящих в жизни бедствие, — бурчал Куркин, натягивая водолазку.

— А в карты ты лучше с приблатненным Колобком играй, он год за ворованных курей схлопотал и за время отсидки все масти выучил назубок. Теперь видишь, как блатует, ни слова по-русски не знает, просто жуть берет. И где он так наблатыкался, должно быть, в тюремном туалете. Где петухи очко чистят, — гадал Саня, поправляя длинный ворот водолазки.

Был у нас на станции такой слесарь по кличке Колобок, паренек кругленький, как бильярдный шар, отсидевший год за ворованных курей или гусей, там не поймешь. Но с ужасно уголовным языком был товарищ. И порой не поймешь, что он хотел тебе сказать или спросить у тебя что-то.

Любимая поговорка у него была: «При чем здесь директор бани, если гром поросенка убил?»

Я однажды не выдержал и поправил его: «Гром не убивает, гром гремит. А убивает молния».