Мария Чурсина - Тысяча забытых звёзд

Глупо было бы утверждать, что он не нервничал. Сердце колотилось ничуть не медленнее, чем у Влады. Но на лицо намёрз панцирь спокойствия.

Влада увидела что-то в его глазах, то, что ответило на её вопрос. Она развернулась и рванула к лестнице на второй этаж. Не учла только, что слежавшийся снег и ледяная корка под ним не дадут ей подняться. Она увязла почти по пояс и повалилась, едва успев выставить перед собой руки.

«Нельзя верить. Она будет уговаривать, умолять, плакать, но верить нельзя. Дашь слабину — и тут же проиграешь».

Кир подцепил её за капюшон и стащил вниз.

— Чего ты хочешь? — Она простужено шмыгала носом и дрожала.

— Хочу вернуть тот август, когда ты заняла её место. — В горле тоже поселился мороз, потому и голос был хриплым. Кир держал её за полупустую куртку — она была такая худая, что выпадала даже из собственной куртки, такая — чужая, не его.

— Ты с ума сошёл, — сдавленно проговорила Влада. Её глаза сделались большими и тёмными. Она не вырывалась больше, только смотрела. — Ты же сошёл с ума, это тебя нужно лечить, а не меня. Ты шутишь, скажи, что шутишь.

Она заплакала, стиснув зубы, и почти не сопротивлялась, пока Кир тащил её по лестнице в подвал. Сзади снегом осыпалось прошлое. Всё, что он знал: этого декабря не существует. Всё оборвалось в августе, когда он уехал и оставил Владу здесь, а что было потом — сон, ложь, насмешливая гримаса реальности.

«Она будет притворяться, некоторые сущности очень искусно притворяются людьми. Нельзя верить, нельзя».

В один момент Влада извернулась и расстегнула молнию на куртке. И бросилась вверх по лестнице в одном свитере, оставив куртку в руках Кира, как будто ящерица — хвост. Он рванулся, поймал её за локоть.

На скользких ступеньках она не удержались. Влада ухватилась за перила, но всё равно упала, локтями и коленями впечатавшись в ступеньки. Хрустнуло старое дерево — сломались перила, и труха посыпалась в темноту под лестницей.

«Она станет бороться за свою жизнь, и выдаст себя, когда поймёт, что обречена».

Зубами и ногтями Влада вцепилась в его руку. Кир развернул её и толкнул вниз, в полумрак подвала, где под лестницей наискось стояла лавка и были навалены старые доски.

Загрохотал обрушившийся хлам. Она упала и тогда, наконец, закричала.

Хуже быть не могло. Хотелось застрелиться самому, чтобы завершить всё одним росчерком. Заставляя себя дышать, Кир спустился на пару ступенек ниже и замер. Потому что за спиной осыпалось крупными хлопьями прошлое и канувший в бездну август, а впереди — темнела пасть подвала.

Влада полулежала на полу, между рухнувшими досками и стулом с отломанной спинкой, её нога была неестественно вывернута.

— Пожалуйста, не надо, — заговорила она. — Пожалуйста, это же я. Я не занимала ничьё место. Ну очнись же.

За всхлипами слова стали неразборчивыми. Она отвернулась в темноту, насколько могла. Плечи беспомощно вздрагивали.

Кир достал пистолет. Спусковой крючок был холодным, как сама смерть. Зная, что должен выстрелить и прекратить всё это, он всё никак не мог решиться.

По-звериному почуяв его сомнения, Влада подняла залитое слезами лицо. А потом отчаянным усилием вскочила и шмыгнула в темноту открытого подвала. Захлопнула дверь. Непонятно, как она держалась на сломанной ноге, разве что страх затмил сразу всю боль.

Кир спрятал пистолет и спустился на последнюю ступеньку. Дёрнул дверь — не поддалась. Возможно, дёрни он сильнее, у Влады не хватило бы сил удержаться, но он отступил. Среди прочего хлама нашлась швабра. Половая тряпка, которая ещё болталась на ней, рассыпалась в труху. Он просунул рукоять швабры в дверную ручку и укрепил её, доведя до косяка.

Он прислушался: внутри было тихо, ни всхлипов, ни шорохов. Конечно, Влада могла забиться в самый тёмный угол и притаиться там, но Киру почему-то казалось, что она всё ещё стоит по ту сторону двери и держит за ручку, боясь вздохнуть.

Кир отступил. Обратная дорога к дому не отпечаталась в его памяти. Улицы — по-прежнему пустынные, в окнах домов — тёплый свет и кое-где цветные огоньки. Он шёл по собственным же следам.

Отцовский сарай открывался просто: навесной замок падал в руку, стоило только выставить две цифры на вращающихся колёсиках. На верстаке нашёлся молоток, несколько банок с гвоздями. Кир взял пригоршню тех, что побольше, ссыпал в карман, а молоток спрятал под куртку.

Командор сидел в будке и носа не показывал наружу. Возвращаясь к школе, Кир ловил себя на подлой надежде, что Владе удалось сбежать. Если бы он пришёл, а дверь — открыта, и швабра сломана, он смог бы отступить. Она убежала бы далеко с переломанной ногой, не смогла бы выбить дверь — но надежда жила и никак не хотела умирать.

Но он вернулся: Владина куртка лежала на ступеньках, где он её бросил. Швабра была на месте, а за дверью стояла мёртвая тишина. Кир выбрал из хлама под лестницей доску покрепче, пристроил её поперёк двери и вбил первый гвоздь.

Пальцы немели от холода, пару гвоздей он выронил и не смог найти на грязном полу. Когда руки совершенно теряли чувствительность, приходилось останавливаться и греть ладони дыханием. В те минуты его поражала гробовая тишина вокруг. Тишина делалась опасной и давящей, и Кир быстро возвращался к работе, чтобы за стуком молотка ни о чём не думать.

Когда доски кончились, он остановился. Дверь была заколочена наглухо, так что сама едва виднелась из-за досок. Он отступил на шаг, чтобы посмотреть со стороны. Тупое отчаяние глохло внутри, притуплялось, оставляя место тоске. Он поднял лежащую на ступеньках куртку и бросил её под лестницу, к остальному мусору.

Он вернулся в школу на следующий день, хотя и не понимал, зачем. Лучше бы не соваться туда больше. Кир ждал чего угодно: вывороченных досок, страшных ударов и криков из подвала, но всё было тихо, доски — на месте, и даже следы на снегу — только его, вчерашние. Утром нового дня погода стояла тихая, безветренная, и наметённые снежные барханы у крыльца нисколько не передвинулись со вчерашнего дня.

Кир не выдержал — уехал в город в тот же день, выдумав какое-то невнятное объяснение для родителей. Все праздничные каникулы он провёл дома, стараясь ни о чём не думать, только во сне он снова видел лестницу в подвал, и заколоченную дверь, и куртку среди пыльного хлама.

И Владу.

Он видел её в толпе у вагона метро, иногда краем глаза ловил знакомое лицо, проходя по улице, или замечал кого-то с таким же, как у неё, коротко стриженым затылком в очереди к автобусу. Однажды — в зеркале заднего вида. Это совершенно точно была Влада, в большом отцовском свитере, в старых джинсах, она стояла на тротуаре, и прохожие недовольно шагали мимо, задевая её, кто плечом, кто сумкой.