Джон Уэйн - Зима в горах

— Это меня не удивляет. На свете куда больше…

— Долгое время я встречался с девушкой по имени Марго и был очень привязан к ней. Я даже хотел на ней жениться. Она была очень хорошенькая и усиленно старалась избавиться от своего пуританского воспитания. Поэтому она все время искала удовольствий — без передышки. Она встречалась со мной пять лет и, насколько мне известно, одновременно еще с тремя или четырьмя мужчинами. Не говоря уже о случайных знакомствах. Она была большая мастерица по части любви и обожала заниматься этим в ванной во время вечеринок у разных тузов в Челси.

— Вы так говорите о ней, точно ее ненавидите.

— Честно говоря, нет. Просто она и меня заразила своим отношением к жизни. Мне хотелось создать семью, но я любил Марго, а она не желала строить со мной жизнь — сначала потому, что еще вдоволь не наразвлекалась с другими, а затем потому, что я не хотел отдавать Джеффри в лечебницу. В конце концов это разлучило нас. Мне потребовалось около года, чтобы поверить, что это действительно так. Я очень нуждался в Джеффри и просто не мог поверить, что есть люди, которые даже знать о нем не желают, как не желала Марго. Она видеть его не могла.

— Я бы не стала ее винить, если для нее главное удовольствия.

— Да я и не виню. Уже сам вид такого человека, как Джеффри, напоминает о сторонах жизни, никак не совместимых с приятным времяпрепровождением. Если бы он не был импотентом, она, возможно, даже попыталась бы сблизиться с ним. Говорят, идиоты возбуждают женщин.

— Слишком много у вас появилось горечи.

— Появилось ? Во мне всегда было черт знает сколько горечи.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть у вас будет горечь. Только не надо этим гордиться. Не думайте, что это делает вас великомучеником.

— Дженни, это несправедливо.

— А я вовсе не собираюсь быть справедливой, почему, собственно, я должна быть к кому-то справедливой? Просто люди, которые с горечью относятся к жизни, всегда считают, что это их возвышает. Они думают, что, если у тебя нет горечи, ты неглубокий человек.

Роджер подлил вина себе и ей.

— Возможно, вы и правы. Но вообще это не имеет значения. Моя горечь неглубока. Она у меня где-то на поверхности, как перхоть. Она может уйти, и при этом моя натура коренным образом не изменится. А вот то, другое — потребность оберегать Джеффри — гнездилось гораздо глубже. Корни этого уходят к дням моего отрочества.

— Знаете, что я думаю, — сказала она. — Я думаю, все это растает и исчезнет, как только вы найдете женщину, которую сможете полюбить, я имею в виду — полюбить по-настоящему.

— Я уверен, что именно так пишут в книгах.

— Опять у вас эта горечь. Об этом не только пишут в книгах, это всем известно.

— Хорошо, — сказал он, глядя на ее тонкое, серьезное лицо, озаренное светом камина. — Это может пройти, согласен. А до тех пор я обречен жить с тем, что в книгах наверняка назвали бы «синдромом Джеффри».

— Значит, вы ищете себе другого Джеффри?

Он кивнул.

— Но это вовсе не обязательно должен быть кто-то вроде Джеффри. Это может быть любой человек, которому трудно, у которого не складывается жизнь. Скажем, горбун, попавший в беду.

— Горбун, попавший в беду? Вы имеете в виду какого-то определенного человека?

— О, неважно. — Ему вдруг надоело говорить о себе. — Давайте лучше поговорим о вас. Мне хотелось бы представить себе вашу жизнь. Расскажите, например, о ваших детях.

Она снова села.

— О Мэри и Робине? О, это самые обыкновенные дети. У меня к ним глубокая безоговорочная нежность, которая возникает у человека чисто биологически. Я знаю, что я в любой момент отдала бы жизнь, чтобы спасти их, и при этом вовсе не чувствовала бы себя удивительно смелой или лишенной эгоизма. Таков уж закон жизни, что ты всецело отдаешь себя в распоряжение живого существа, которое ты произвела на свет. Но бывают времена, когда я могу как бы стать в сторонку и посмотреть на них глазами постороннего человека, и тогда они кажутся мне милыми детьми, но и только. У Мэри очень практичная натура. У нее умелые руки, и она любит мне помогать. Я думаю, она вырастет добрым человечком. Пожалуй, будет из тех, кто спокойно шагает по жизни, стараясь делать ее для окружающих чуточку легче и счастливее. Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы это было так. О Робине же еще слишком рано говорить. У него славный голосок, и мне кажется, с годами у него разовьется слух.

— Значит, одна будет директрисой деревенской больницы, а другой — оперным тенором.

— Вы же сами просили меня рассказать о них.

— Извините, я вовсе не смеюсь над ними.

— А прозвучало это именно так. Но, возможно, вы из тех перекрученных людей, которые ничего не могут сказать без издевки.

Она разозлилась. Отвернувшись от него, она сорвала с носа очки, словно не желала больше видеть его лицо.

— Я не уверен, кто из нас прав, — осторожно заметил Роджер. — Но если вы усмотрели издевку в моих словах, наверно, так оно и было, потому что у вас восприятие, несомненно, менее извращенное и более здоровое, чем у меня. Мне остается лишь извиниться. Возможно, это была подсознательная реакция. Я попросил вас рассказать мне о вашей жизни и начать с детей, но, может быть, я не в состоянии это слушать. Возможно, я завидую. В общем-то, это естественно. Перед вами одинокий, недовольный своей судьбой человек, с несложившейся жизнью, и тут ваш муж Джеральд Туайфорд, которому так повезло: он женат на вас, вы всегда при нем, он может в любое время поговорить с вами или просто на вас посмотреть.

— Хотите вскружить мне голову? — сказала она, глядя на него равнодушным взглядом. — Учтите: женщина сразу чувствует, когда ей пытаются вскружить голову. Мы ведь столько выслушиваем всякой ерунды между шестнадцатью и двадцатью пятью.

— Опять-таки то, что вы говорите, возможно, и правда, но таких намерений у меня не было. Мне казалось, что я вполне искренен. А какие тайные мотивы мною движут, я и сам не знаю.

— Вы в этом уверены? А мне казалось, вы совсем недавно говорили, что хотите обладать мною.

— Какой же это скрытый мотив! Я в этом признался.

Она передернула плечами, но холодное выражение исчезло с ее лица. Роджер решил форсировать атаку.

— Что Джеральд сейчас дома, смотрит за детьми?

— О господи, нет, конечно. Джеральд в Лондоне, я ведь вам говорила. Не думаете же вы, что я сидела бы здесь с вами, если бы он…

— А почему бы и нет? Это было бы только полезно для него.

— Я вовсе не уверена, что хотела бы делать что-то полезное для него.

— В таком случае что же вы…

— О, — она передернула плечами, — просто ради самосохранения. Джеральд возник на моем горизонте, когда я была еще совсем молоденькой и даже не пробовала сама построить свою жизнь. А сейчас я уже не уверена, смогла ли бы я ее построить.