Томас Бернхард - Племянник Витгенштейна

Большая часть его драгоценной мебели тоже исчезла в недрах автофургонов, принадлежавших так называемым торговцам антиквариатом, продувным бестиям, которые давали Паулю за эти сокровища какую-то ерунду. Так за комод эпохи Иосифа II ему заплатили не больше, чем стоит бутылка шампанского, и эту бутылку он тут же распил с торговцем, который купил у него комод. В конце жизни Пауль часто высказывал желание съездить (по крайней мере) в Венецию, чтобы один раз выспаться в “Гритти", [26] "Гритти" — отель, размещающийся в палаццо XVI в. на площади Св. Марка. В нем останавливаются коронованные особы, главы государств, премьер-министры и т. д. но для подобных желаний было уже слишком поздно. О своих пребываниях в “Штайнхофе” и лечебнице Вагнера-Яурегга он рассказывал мне невероятные вещи, которые надо бы пересказать, но для этого здесь нет места. “Я был в дружеских отношениях с врачами, пока у меня водились деньги, — часто говорил он, — но потом, когда денег у тебя уже нет, с тобой начинают обращаться как со свиньей”. Господина барона санитары запирали в одну из “клеток”, то есть в одну из сотен кроватей, затянутых металлической сеткой, не только с боков, но и сверху и держали его там, в лежачем положении, до тех пор, пока он — сломленный — не становился покорным. Что достигалось лишь после многонедельной шоковой терапии и побоев. Я боялся снова увидеть Пауля. Но однажды случилось следующее. Между обедом и официальным временем посещений, когда в корпусе “Герман” царит совершенный покой, меня разбудила рука Пауля, которую он положил мне на лоб. Он стоял рядом и спрашивал, можно ли ему сесть. Потом присел на мою кровать, и на него сразу же напал смех — ему тоже вдруг показалось комичным, что мы с ним одновременно попали на Вильгельминову гору. “Ты туда, куда тебе подобает, — сказал он, — а я туда, куда подобает мне”. Он пробыл у меня совсем недолго, и мы с ним договорились почаще друг друга навещать, так, чтобы попеременно то я приходил в “Штайнхоф”, то он из “Штайнхофа” — в “Баумгартенхёэ”, ко мне; я — из корпуса “Герман” в корпус “Людвиг”, он — из корпуса “Людвиг” ко мне в корпус “Герман”. Но на деле мы осуществили наше намерение только один-единственный раз. Тогда мы встретились на полпути между корпусом “Герман” и корпусом “Людвиг” и уселись на скамейку, которая еще принадлежала ареалу легочных больных. “Гротескно, гротескно!” — сказал он, после чего начал плакать и никак не мог успокоиться. Все его тело долго сотрясалось от плача. Я проводил его до корпуса “Людвиг”, у входа в который его уже ждали два санитара. И в самом мрачном настроении вернулся назад, в корпус “Герман”. Это свидание на скамейке, во время которого мы оба были обряжены в предписанные нам униформы (я — в униформу легочных больных, он — в униформу психов из “Штайнхофа”), произвело на меня глубочайшее впечатление. После того свидания мы могли бы встретиться снова, но не встретились, потому что больше не хотели подвергать себя такому почти непосильному испытанию; мы оба чувствовали, единственное то свидание исключило возможность любой другой нашей встречи на Вильгельминовой горе, тут даже не о чем было говорить. Когда же в конце концов меня отпустили из корпуса “Герман” и я не умер, как мне предсказывали, а вернулся в Наталь, я долго ничего более не слышал о моем друге. Мне требовались неимоверные усилия, чтобы нормализовать свое состояние, о новой работе пока нечего было и думать, но я заранее позаботился, чтобы за время моего отсутствия дом, прежде действительно сильно запущенный, привели в порядок; не торопясь, говорил я себе, главное — не торопясь, понемногу воссоздавать те условия, которые однажды позволят мне вновь приняться за какую-нибудь работу. Любой больной, несколько месяцев проведший вне дома, всегда возвращается назад как человек, для которого все стало чужим и которому приходится постепенно, ценой величайших усилий заново привыкать ко всему и заново всем овладевать; о чем бы ни шла речь, за истекшее время он потерял фактически все и теперь должен найти вновь. А поскольку такого вернувшегося больного по сути всегда предоставляют самому себе — все, кто утверждает, будто это не так, нагло лгут, — он должен затратить нечеловеческие усилия, если хочет продолжить свою жизнедеятельность с того самого пункта, на котором месяцы назад (или, как в моем случае, много месяцев, а то и лет назад) прервал ее. Здоровый человек этого не понимает, он сразу делается нетерпелив и своим нетерпением только осложняет для вернувшегося больного все то, что должен был бы ему облегчить. Люди здоровые еще никогда не проявляли терпения по отношению к больным, как, естественно, и больные — по отношению к здоровым, о чем тоже не следует забывать. Ведь больной, естественно, предъявляет ко всему гораздо более высокие требования, чем здоровый, который обычно не предъявляет таких высоких требований именно потому, что здоров. Больные не понимают здоровых, как и здоровые, в свою очередь, не понимают больных, и этот конфликт очень часто становится смертельным, в конечном счете непосильным для больного человека — как, естественно, и для здорового, который в результате такого конфликта сам может заболеть, что уже нередко случалось. Нелегко иметь дело с больным, когда он внезапно вернулся туда, откуда болезнь вырвала его месяцы или даже годы назад, причем вырвала радикально; а здоровые, как правило, даже не имеют желания помочь больному — если по правде, они лишь постоянно и лицемерно изображают сочувствие, которого не испытывают, не хотят испытывать и которое, в силу своего лицемерно-показного характера, только вредит больному, не принося ему ни малейшей пользы. Больной на самом деле всегда одинок, а помощь, приходящая к нему извне, почти всегда, как мы знаем, оказывается только помехой или источником беспокойства. Больной нуждается в помощи самого незаметного свойства, которую люди здоровые оказать не способны. Своей (в конечном счете эгоистической) лицемерно-показной помощью они только вредят больному и все для него осложняют — вместо того чтобы упрощать. “Помогающие”, как правило, не помогают больному, а только обременяют его. Вернувшийся домой больной не может позволить себе никакой лишней нагрузки. Но если больной попытается пожаловаться, что ему, мол, вместо того чтобы помочь, на самом деле лишь докучают, то те люди, которые только притворяются, будто помогают, безапелляционно опровергнут его жалобы. Его тотчас обвинят в высокомерии, в безграничном эгоизме, тогда как речь тут может идти лишь о необходимейших мерах самозащиты. Мир здоровых встречает вернувшегося домой больного показным дружелюбием, показной готовностью прийти на помощь, показным духом самопожертвования; если же больной и в самом деле попытается подвергнуть проверке это дружелюбие, и эту готовность прийти на помощь, и это самопожертвование, то сразу выяснится, что все это — лишь кажущиеся и, следовательно, показные качества, и больному лучше на них не рассчитывать. И все же, конечно, ничто так не угнетает больного, как действительное дружелюбие, и действительная готовность прийти на помощь, и действительное самопожертвование — не говоря уж о том, что и в этом случае границу между действительным и кажущимся провести очень трудно. Мы можем долго принимать что-то за действительное, тогда как по правде имели дело лишь с кажущимся и просто привыкли закрывать на это глаза. Лицемерие здоровых по отношению к больному — обычнейшее явление. По сути, здоровый человек не желает иметь с больным ничего общего, и ему не особенно нравится, когда больной — я сейчас говорю о действительно тяжелобольном — вновь начинает в каком-то смысле посягать на его здоровье. Здоровые всегда стараются подстроить все так, чтобы больному было как можно труднее выздороветь, или по крайней мере вновь нормализовать свое состояние, или же, на худой конец, оставаясь больным, хоть немного улучшить свое самочувствие. Здоровый, ежели он порядочный человек, не желает иметь ничего общего с больным, не хочет, чтобы ему напоминали о болезни и тем самым (по логике вещей) — о смерти. Здоровый желает находиться среди себе подобных, он в принципе не терпит больных. Мне самому всегда было очень тяжело возвращаться из мира больных в мир здоровых. Во время болезни — то есть задолго до пресловутого момента возвращения — здоровые уже полностью отвернулись от больного, отказались от него и, значит, решились следовать только собственному инстинкту самосохранения. Теперь вдруг тот человек, которого они уже сочли отработанным материалом и, говоря начистоту не принимали в расчет, опять появляется и требует восстановления в правах. Естественно, ему тотчас дают понять, что он, собственно, никаких прав не имеет. Вообще, больные — с точки зрения здоровых — больше никаких прав не имеют. Я по-прежнему говорю только о тяжелобольных — о тех, кто страдает от какой-то пожизненной болезни, как я и как в свое время Пауль Витгенштейн. Больные по причине своей болезни делаются неправоспособными и впредь могут рассчитывать лишь на тот кусок хлеба, который люди здоровые подают им из милости. Больной уже в силу своей болезни занял какое-то определенное место, а теперь вдруг опять претендует на то место, которое занимал прежде. Здоровые не могут не расценивать это как акт вопиющей, неслыханной несправедливости. Поэтому вернувшийся больной всегда испытывает такое чувство, будто он внезапно вторгается в некую сферу, в которой ему уже нечего искать. Данный феномен известен по всему миру: больной пропадает, исчезает, и здоровые тотчас занимают его место, в буквальном смысле этим местом завладевают; потом вдруг больной — который, вопреки ожиданиям, не умер — возвращается назад и хочет снова занять свое прежнее место, завладеть им; это, естественно, возмущает здоровых, ведь им, из-за внезапного появления уже списанного со счетов человека, приходится вновь ограничивать себя, что идет совершенно вразрез с их желаниями, а от больного требует сверхчеловеческого напряжения сил — если, конечно, он действительно хочет вновь занять свое место и завладеть им. Но, с другой стороны, мы знаем также, что тяжелобольные, когда они возвращаются домой, способны проявить величайшую беспощадность в ходе повторного овладения своими правами. Иногда им даже хватает сил, чтобы оттеснить здоровых, а то и совершенно их вытеснить или даже убить. Однако подобные случаи все-таки крайне редки, а в повседневной жизни самым распространенным является тот вариант, о котором я говорил раньше: больной, возвращаясь домой, не ждет ничего, кроме бережного отношения к себе, а встречает в конечном счете лишь грубое лицемерие и, поскольку больным вообще свойственна особая прозорливость, он его тотчас распознает. К вернувшемуся домой больному — я имею в виду тяжелобольного — следует относиться бережно. Однако практически осуществить это настолько трудно, что мы едва ли припомним случай, когда к вернувшемуся домой тяжелобольному относились по-настоящему бережно. Здоровые тотчас дают ему понять, что он, собственно, больше не имеет никакого касательства к этому месту и, следовательно, к их кругу, и они всеми средствами пытаются, хотя и утверждают обратное, вернувшегося домой больного оттолкнуть. Правда, мне самому — в то время, о котором идет речь, — не пришлось испытать ничего подобного, потому что я вернулся в совершенно безлюдный дом. А Пауль, которого (чуть раньше) тоже отпустили из больницы, вернулся — по счастью — к своей жене Эдит. Я вряд ли когда-нибудь встречал человека, более щедрого на помощь, нежели жена моего друга Пауля: она с любовью ухаживала за ним до тех пор, пока у нее самой однажды — примерно за полгода до его смерти — не случился инсульт, повлёкший за собой частичный паралич. Она, правда, и после своего долгого пребывания в больнице еще несколько месяцев появлялась на улицах Старого города [27] Старый город — центральная, старинная часть Вены, ограниченная кольцевой улицей Рингштрассе.Читать дальше