Владимир Степаненко - Точка росы

— Топай за вином. Раз-два!

— У меня нет денег, — робко сказал Касьян Лебедушкин и покраснел. На толстых по-детски щеках золотился еще не тронутый бритвой пушок.

— А это видел? — бородач покрутил тяжелым кулаком перед очками Касьяна.

С первой минуты появления в зале бородача Викторенко едва сдерживался, чтобы не призвать его к порядку. После угрозы Лебедушкину решительно подошел к хулигану и твердо сказал:

— Кончай бузу.

Бородач спокойно ответил:

— Имеешь слово, выйдем на улицу. Вижу, что не знаешь Егора Касаткина.

— Нет нужды знакомиться!

— Зря обижаешь буровика! — И тут бородач размахнулся, чтобы ударить, но Викторенко поймал его руку и сильно крутанул.

— Пусти, фрайер!

— Что-то ты, идол, на буровика не похож, — не отпуская руку бородача, сказал Викторенко, возле которого уже сгрудились парни из отряда.

— Иван, надо выставить горлопана на улицу, — сказал Николай Монетов. — Покупаем под дождиком. Сразу поостынет!

— Много будет чести! — Викторенко отпустил бородача. — Сам потопает.

— И потопаю. Только смотри — земля круглая, мы с тобой еще встретимся. За Егором Касаткиным долг не заржавеет.

Викторенко уже не слушал бородача. Его внимание привлек инвалид на деревянной култышке, пробиравшийся через зал. Показалось, что на него шел Антон Моргун. Голова склонена к правому плечу. Широкий лоб с залысинами распахан глубокими морщинами.

Викторенко шагнул к инвалиду и взял из его руки чемодан.

— Давайте помогу.

— Спасибо, хлопец. Вроде мы с тобой не встречались. Или знаешь меня?

— Не знаю. Я из Шебелинки.

— Ну, я далеко не раскатываю. Как кулик, все в своем болоте топчусь. Звать-то как?

— Иваном. Иван Викторенко. Принял я вас за знакомого дядьку. С войны тоже без ноги вернулся!

— Где же воевал он?

— Фронт не назову. Пехотинцем был.

— А я танкист. Т-34 до Берлина довел, — с гордостью сказал инвалид. — Степан Никифорович я. Вот и познакомились.

В динамике возник шорох, потом прорвался торопливый голос диспетчера:

— Приглашаем на посадку харьковских комсомольцев.

— Простите, Степан Никифорович, нам улетать! — попрощался Викторенко. — Счастья вам и здоровья.

Комсомольцы, теснясь, расселись на двух лавках самолета. Юркий Ан-2 пробежал по взлетной полосе и оторвался от земли. Летчик начал набирать высоту. За окнами замелькали дома, аэродромные постройки, деревья и кустарники.

— Летим! — весело хохотнул Анатолий Смурый и вскинул большой оттопыренный палец руки. Ему еще не приходилось летать, и он всматривался в землю с удивлением и страхом.

Самолет приблизился к зеленому массиву леса, и его резко подбросило вверх. После часового полета тайга начала редеть, открылась тундра. Огромными каплями воды заблестели многочисленные озера. Смурый начал их торопливо считать, но скоро сбился. Землю неожиданно рассекла голубая полоса. Высвеченная солнцем, открылась широкая река в низких берегах.

— Иван, побачь, мабуть це Обь? — сказал Смурый, тормоша возбужденно товарища.

Викторенко утвердительно кивнул. Из головы по-прежнему не выходила встреча с инвалидом войны. Как он похож на Антона Моргуна! Мысленно обругал себя, что не спросил у танкиста фамилию. Память возвращала его в родную Андреевку, к Северному Донцу, красноствольным соснам, подступающим к самому дому.

В тяжелые годы войны Харьков три раза становился местом страшных боев, и три раза доставалось сполна большому селу Андреевка на Балаклейской дороге. Половину хат под соломенными крышами фашисты сожгли, а подступы к сосновым борам и берега Северного Донца не успели еще полностью разминировать; земля по-прежнему хранила на себе шрамы от многих тысяч авиабомб и снарядов; оставались полуразрушенные землянки и наполовину засыпанные окопы и ходы сообщения.

Ванюша Викторенко, худой от недоедания, не по летам высокий, обсыпанный веснушками, из тех страшных лет ярче всего запомнил не ворвавшиеся в село фашистские танки, не солдат, говоривших на чужом языке, в зеленых мундирах и таких же шинелях, не артиллерийские обстрелы и сполохи пожаров, а тот далекий день, когда в село влетел цыган на неоседланном, горячем коне и ошалело орал, размахивая сорванной с плеч красной рубашкой:

— Люди, бабы, деды, наши добили фашистов. Победа!

За верховым, цепляясь за его ноги, бежали женщины, в голос плакали; матери, вдовы и невесты.

А потом известие о Победе и разгроме фашистских войск в Берлине и взятии рейхстага приносили возвращавшиеся домой солдаты и офицеры. Они появлялись один за другим, с узкими полосками нашивок за ранения, позванивая приколотыми к гимнастеркам медалями.

Ванюшка каждый день убегал на железнодорожную станцию. Тоскливыми глазами провожал эшелоны с солдатами, но так и не дождался отца.

Осенью, когда на деревьях закраснели яблоки, появился в селе Антон Моргун. Он на ходу раскачивался, как длинноногий журавль припадая на стесанную деревяшку. На голове у него красовалась какая-то нелепая круглая чеплашка, разлинованная черными полосами. Вместо гимнастерки грубая полосатая куртка.

Словно извиняясь, инвалид рассказывал, что после ранения попал в плен. Освободили его из концентрационного лагеря Дахау наши солдаты. На руке Антона Моргуна остался арестантский номер — восемьсот тысяч тридцать четыре.

Антон Моргун оказался заядлым курильщиком. Палил одну цигарку за другой. Прежде чем зажечь свернутую козью ножку, не спеша доставал из кармана брюк тяжелый камень и кусок напильника. Прижав размочаленный хвост веревки, сильно рубил напильником; сверкающая искра падала на трутень. Инвалид раздувал запавшие щеки и с силой принимался дуть. Вспыхивал огонь.

— Моя «катюша» бьет без промаха. Прямо скажу, гвардейский миномет, — улыбался он беззубым ртом, показывая изжеванные десны.

Мальчишки сразу прилипли к Антону Моргуну. Рассевшись вокруг него кружком, часами смотрели, как он строгал рубанком. Он обстругал уже не одну плаху, подбирал нужное дерево, чтобы сделать протез «легче перышка».

В хату Антона Моргуна наведывались фронтовики. Раскладывали перед собой кисеты с накрошенным табачным листом или пачки папирос. Вместе с коробками спичек появлялись хитрые зажигалки, похожие на пистолеты или перочинные ножи.

Мальчишки не спускали глаз с диковинных игрушек, стараясь угадать, откуда вылетит огонь. Антон Моргун оставался совершенно равнодушным к зажигалкам. Когда собирался закурить, доставал свой испытанный инструмент.

— Антон, друже, не кляцай железякой, а припали от моей зажигалки, — говорил кто-нибудь из фронтовиков и протягивал зажигалку, сверкающую никелем: — Дарю!

— Не потребна мне твоя цацка, — отвечал инвалид и отводил глаза от соблазнительного подарка. Густые брови сходились на переносице, затененные глаза становились острее. Он подкидывал в руке рыжий камень. — Из-за этой железяки я ногу потерял. Да разве я один стал калекой? — Делал паузу. Отрешенными глазами смотрел на слушателей. Протягивал на рассмотрение растопыренные пальцы с сорванными ногтями. — Вот побачьте. Видите, что с руками стало! — И словно не замечая собравшихся фронтовиков и натужно сопевших мальчишек, гладил прильнувшего к нему Ванюшку по голове. Сильно затягивался цигаркой. Рассказывал не слушателям, а словно сам с собой делился пережитым, вспоминал день за днем, когда его и других военнопленных, оборванных и голодных, в дождь и в мороз выгоняли на работу.