Мариуш Вильк - Волчий блокнот

Читатель спросит, почему именно Соловки? Что заставило меня забраться на Острова, словно на наблюдательную вышку, и глядеть оттуда на Россию, на мир? Что ж, попробую ответить, хотя в нескольких абзацах всего не изложишь — можно лишь, как говорили раньше, очертить абрис. Ибо Соловки подобны драгоценному камню: сколько на него ни смотри, он все переливается… преломляет свет… играет гранями. Чуть фабулу повернешь, акценты изменишь, сюжеты местами переставишь — и целое обретет новый смысл, иначе засверкает. Поэтому не стоит выколупливать значения, анализировать, пережевывать, тянуть из основы отдельные нити — рассматривайте их вместе, одну сквозь другую. Словом, забудьте о линейных законах языка и взгляните на предмет, чуть отступя. А после, передвигаясь шаг за шагом, меняйте угол зрения.

Семь лет назад я прибыл в Москву в качестве корреспондента польской газеты. Во время мартовского референдума населявшие Советскую империю народы высказались в пользу Союза. Спустя полгода он прекратил свое существование. Закат СССР. Я решил остаться и посмотреть, что из всего этого выйдет. Повидал много нового, что-то было непонятно, что-то раздражало, но больше всего действовал мне на нервы Тютчев — универсальный ответ российских знакомых на мои вопросы:

В этом четверостишии мне чудилась гордыня, характерная для большинства верующих, которые снисходительно, с высот соборности взирают на искания и сомнения отдельного человека. Это четверостишие будоражило, словно коан. И наконец я понял! Заключительному слову Тютчева — «верить» — противопоставил собственное — «пережить». Россию следовало испытать на себе.

Как утверждает Розанов, испокон века существовали две России: Россия видимостей, или Империя, «громада внешних форм с правильными очертаниями, ласкающими глаз; с событиями, определенно начинавшимися, определительно оканчивающимися»; а также Святая Русь, Матушка-Русь, «которой законов никто не знает, с неясными формами, неопределенными течениями, конец которых непредвидим, начало безвестно: Россия существенностей, живой крови, непочатой веры». О первой мы прочитаем у Карамзина, — пишет философ, — о второй услышим в старообрядческих скитах. О Империи во весь голос твердят в Москве и Петербурге, о Матушке — лишь в провинции перешептываются. Иностранцу в российской глубинке редко удавалось побродить без присмотра. Поэтому в рассказах путешественников, донесениях корреспондентов и агентов преобладал, говоря словами Розанова, образ Империи, или Россия видимостей. О Матушке-Руси мало кто подозревал. Такое положение вещей, как мне кажется, сохранилось и по сей день.

Потому что и по сей день существуют эти две России — Колосс на глиняных ногах и Матушка, валяющаяся в канаве. С первой я познакомился на пресс-конференциях и кавказских войнах, в дипломатических салонах и во время московских путчей, у «новых русских» на приемах и у старых сталинистов на дачах, на фестивалях, презентациях и секретных сходках. Со второй — на сельских гулянках и сибирском бездорожье, в архангельских болотах и уральских зонах, у бывших зэков за столом и у православных монахов в трапезной, на свадьбах, поминках и тайных покаянных обрядах. Живал я в чумах у кочевников на Ямале, в рыбацких избах на берегу Белого моря, у алтайских пастухов, у охотников на Енисее, у профессора истории в Грозном, у абхазского министра в Сухуми, у крестного отца ростовской мафии… Купил колхозный дом недалеко от каргопольской Зоны, где в свое время сидел Херлинг-Грудзиньский, принял участие в шоу по поводу открытия беспошлинной зоны в Калининграде. Курил марихуану с ленинградскими рок-музыкантами и пил водку с героями колымских рассказов Варлама Шаламова. Видал пьяных экспертов Речи Посполитой во время эксгумации тел польских офицеров в Харькове и слушал русские частушки в исполнении пьяных советских офицеров в польском консульстве в Санкт-Петербурге на банкете по случаю годовщины Конституции 3 мая. Встречался с президентом Грузии Звиадом Гамсахурдиа и генералом Джохаром Дудаевым, предводителем воинственной Ичкерии, — сегодня ни того ни другого нет в живых. Разговаривал с чеченским атаманом Шамилем Басаевым и его боевиками, среди которых было немало воров в законе. Пировал с мэром Питера, Анатолием Собчаком, с митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, Его Святейшеством Иоанном, и с питерскими бомжами. Не раз беседовал «за жизнь» с попутчиками, бичами в лесу, жуликами в кабаках, мужиками на рыбацких тонях, а также внуками Пастернака, Флоренского, Шпета…

Из обеих Россий я черпал, как из колодца. Но картина все не складывалась. Может, сюжетов слишком много, а может, угол зрения чересчур широк? Чем больше я узнавал, тем больше сомневался, сумею ли ухватить целое: что ни поворот — новая панорама, что ни собеседник — новый ракурс. В конце концов до меня дошло, что означает Евразия, или «одна шестая часть суши», — на шкуре бродяги. Да-да, бродяги, потому что я говорю о переживании России, то есть подведении итогов пути, а не коллекции туристических впечатлений. Так я и попал на Острова.

На Соловках Россию видно, словно в капле воды — море. Потому что Соловецкие острова — одновременно и суть ее, и предвосхищение, древнейший центр православия и мощный форпост русской государственности на Севере. Здесь, в Соловецком монастыре, в его кельях и казематах столетиями писалась хроника российской жизни — на пергаменте летописей и на страницах истории, меняя облик страны и ломая инакомыслящих, приучая растения к полярным условиям, а человека — к труду на привязи. Здесь испытывали технические новинки и воплощали в жизнь очередные социальные утопии. Выстроили первую в России гидроэлектростанцию и монументальную каменную стену, по толщине превосходящую кремлевскую. Не случайно Василий Ключевский, прежде чем приступить к своему фундаментальному «Курсу русской истории», стержнем которого является тема колонизации — главного двигателя русской истории, сперва защитил диссертацию «Древнерусские жития святых как исторический источник», где показал роль Соловецкого монастыря в процессе колонизации Северо-Восточной Руси. Именно в Анзерском скиту начался раскол русской православной церкви, обернувшийся для России, по мнению Солженицына, последствиями даже более серьезными, чем большевистская революция. И по сей день на Соловки совершают паломничество старообрядцы — словно мусульмане в Мекку. Монастырские застенки наконец — старейшая российская политическая тюрьма, а после революции здесь возник СЛОН, первый советский лагерь — полигон ГУЛАГа. Для многих Соловки так и остались темницей: последние экономические реформы лишили людей возможности заработать на билет, чтобы отсюда вырваться.