Игорь Черницкий - Ай эм эн экта!

Курил и курил, чтобы жрать не хотелось. Из театра я ушел, когда Горби турнули из Кремля. На своей последней репетиции послал все того же легендарного главного, мастера афоризма, на хутор бабочек ловить… Понимаешь, он стал требовать от меня «напряжения плазмы через призму». Я никак не догоню, чё он хочет, делаю по-своему, а он сучит ножками и орет: «Это же идиотизьма!» Именно так «идиотизьма», он всегда так орал, когда кто-нибудь из актеров не принимал его замысловатых эскапад. Ну, я и послал его по соответствующему адресу, а он — меня… соответствующим приказом. Обидно, конечно. Тяжело было уходить, ведь в театре я с семнадцати лет служил. С первого курса театрального меня Вась Васич пригласил на Ромео. Вот это главный был, вот это фигура! Мощный старикан. Мне при нем как у Христа за пазухой жилось. А этот наш «конгломерат постулатов», тогда еще очередной режиссер, вытащенный Вась Васичем из какого-то Засранска, все скребся на место главного, все копал под него. Компашку подленькую вокруг себя собрал, они, гниды, всё в горком да в Минкульт ползали, всё пачкали Вась Васича. До того дошли, что в гардеробе на его дубленке слово из трех букв написали. Представляешь?! Ну, травля, в общем. Естественно, у старика сердце не выдержало: прямо в зале после генеральной репетиции и помер. Ох-ох-ох… — и в кресло хлобысь!.. На моих глазах… Жуть какая-то! Через год после его смерти я из театра и ушел. «С тех пор дарами провиденья, как птица божия, я жил». То концертик какой-нибудь, то Дедом Морозом — слава богу, эту несытную новогоднюю кормушку еще не отменили, — то одному скульптору позировал без штанов… Ну а в этот день лежу я, значит, и покуриваю. И вдруг дребезжит мой разбитый телефон. Я брезгливо так тремя пальцами, словно скользкую жабу, поднимаю трубку и низким голосом, с достоинством сэра Лоуренса Оливье, никак не меньше, цежу в микрофон: «Артеменко у аппарата». А сам лениво так почесываю другой «аппарат».

— Никита, это ты? — знакомый, какой-то до смешного детский Зинкин голос.

Я ее из космоса узнаю. Она — ассистентка на студии Довженко. О, даже в рифму заговорил!

— Я, Зизи, я, — теплеет мой голос.

— Слушай, срочно лети на студию! Я тебя итальянцам продала.

— Куда, кого, чего?! — вскочил я с тахты со страшным скрипом.

— Срочно, говорю, мотай на студию. Щорсовский корпус, второй этаж, шестьдесят шестая комната. Это телекомпания «Визави». Итальянцы у них пока комнаты арендуют. Внизу у охранника будет пропуск. Все! Давай по-быстрому.

Я вскочил и бросился в ванную — мыть голову. Июнь на дворе — по дороге высохнет.

Когда вышел из метро, волосы все еще были влажными. Я резво проскакал по ступенькам в переход и почти побежал по длинному, сумрачному бетонному туннелю. Благо, никто не мешался по дороге: прохожих — человека три-четыре. В конце перехода у противоположного выхода нищий старик наяривал на изрядно потертом баяне. Играть он не умел, но отчаянно растягивал меха, и баян издавал такие истошные вопли, будто молил о пощаде: «До-о-огорай, гори, моя лучина — дайте спокойно умереть, я уже свое отжил — о-ох-х, скоро ль, скоро ль, скоро ль гробовая…» Завидев меня, старик мгновенно перестроился и попытался сыграть «Миллион алых роз». Рядом с ним в инвалидной коляске сидел парень в голубом берете и тельнике. Пятнистые камуфляжные штаны он закатал выше колен и обнажил култышки ног, сплошь покрытые яркими красно-лиловыми пятнами. Парень подергивал ими в такт баяну. Впрочем, старик так безбожно врал мелодию, что я на бегу, как бы в назидание, продирижировав ему пальчиком, пропел: «Жил-был художник один, домик имел и холсты…» Ну так просто пропел, настроение было, душа пела. Господи, как на меня взглянул парень-инвалид! Я невольно остановился. У него были пронзительные, темные глаза на скуластом, смуглом лице с правильными чертами. Под тонкой кожей заходили желваки — он так и присушил меня своим взглядом, точно склизкую мокрицу. Я, как загипнотизированный, шагнул к нему и протянул пачку «Мальборо», которую купил, как только вышел из дому, и теперь собирался распечатать. Парень не реагировал и только напряженно смотрел исподлобья, чуть прищурившись, точно целился в душу. И тут я заметил наконец, что у него и вместо рук обрубки. Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Я окончательно растерялся, положил сигареты на поручень его кресла-каталки, затем опустил руку в карман, сгреб мелочь вместе с жетонами метро и высыпал все в раскрытый перед стариком футляр от баяна. Честно говоря, у меня больше ничего и не было. Забегая вперед, скажу, что в тот день возвращался домой уже пешком…

Вообще-то нищих развелось — на рубль ведро. Наверняка во многих случаях это просто элементарный бизнес, причем без уплаты налогов. Скажешь, нет? А кто проверял? Мне кажется, государству даже выгодны нищие. Во-первых, это стимул для работающих: держитесь, братцы, за свою мало-мальскую работенку, даже если за нее по полгода не платят зарплату, являйтесь на службу вовремя и не рыпайтесь, а иначе окажетесь в подземном переходе, а это уж последний вариант, так сказать, вариант — три косточки, из него не выкарабкаться, разве что зароешься еще глубже — в могилу. Во-вторых, я считаю, побирушки своим поведением, своей внутренней организацией, тем, как они четко делят город на зоны влияния, добровольно признаются, что не рассчитывают ни на какую социальную защиту и тем самым освобождают государство от ответственности за них. Да у них свое государство в государстве, это мрачная тень общества. Точно, они вне общества, как цыгане, даже в какой-то мере вне времени — они на все времена. Поэтому коли вы решились побираться, то уж нам позвольте совершенствовать мир без вас. Вот когда преобразуем и засияет он, как живое изображение биотелевизора, вот тогда придется что-то с вами делать- вывозить, что ли, подальше от нашего экс- и интерьера. Так что я пока достаточно терпимо отношусь к реалиям сегодняшнего дня. Нищие вызывают стресс, только когда сам на мели, а если вдруг удалось где-то заработать чувствуешь себя таким далеким от царства теней, «на душе и легко, и привольно», и почему бы не поделиться мелочью с божьим человечком. Даже со всяким нашим удовольствием: метнул монетку в потертую коробку из-под обуви, в чехол от гитары, просто в протянутую ладошку и чувствуешь — под лопатками ломит, вот-вот крылышки футболку пробьют, маленькие, конечно, эдакие воробьиные.

Как-то я вообще навзрыд рыдающую старуху увидел внизу возле эскалатора. Руку вытянула и ревмя ревет: «Люди, спасите! Спасите, милые!» Бр-р-р! Сначала проскочил, а потом чувствую: мурашки по спине. И еще какая-то женщина остановилась: «Господи! Да что же это делается-то?!» Ну, дали мы бабке этой по мелкой бумажке, а она сквозь слезы вроде и не видит ничего, знай кивает, словно китайский болванчик…

Читать дальше