Игорь Черницкий - Ай эм эн экта!

Еще меня радует творческий подход побирушек к своей деятельности. Входит, например, в вагон метро сопливый пацан в черной майке с тонкими лямочками. Кожа на оголенных плечах изуродована ожогом. Вот входит он и, медленно продвигаясь по вагону, тонко, словно Пресняков-младший, голосит: «Люди добрые, помогите! Мы погорельцы… Мамка сгорела совсем… Допоможить, кто чем може!» Еду в метро на следующий день, входит женщина в сарафане на тонких бретельках, кожа на плечах в страшных шрамах. Выбирает она позицию и, обильно пуская слезы из закатившихся глаз, взывает: «Люды добри, допоможить, будь ласка! Мы похгорилы. Диточкы мойи зовсим схгорилы. Допоможи-и-ить!» Движется она по вагону, и вдруг одна дотошная мадам, сидящая с огромным, похожим на сельскую торбу ридикюлем на коленях, прищуриваясь, заявляет ей в упор: «А вчера ваш сгоревший сын собирал. Говорил, что именно вы сгорели!»

— Ну, то шо? — отвечает, не растерявшись, попрошайка. — Схгорила, та нэ зовсим. Вы шо, нэ бачитэ?!

И она, снимая с плеча бретельку и обнажив скукожившуюся грудь, наклоняется к привязчивой даме. Но та хоть и отстраняется, однако не уступает:

— А вин казав, що зовсим… Совсем-совсем сгорела!..

— Та шоб ты вже скисла! — орет не своим голосом нищенка. — Дэ ж ты взялась — щоб ты всралась!

Весь вагон веселится.

А вот другой пример, более лирический. В переходе стоит мальчишка лет двенадцати и вполне достойно исполняет «Элегию» Массне. Ну как не остановить на нем свое внимание! Честь и хвала его родителям, проявившим настойчивость в музыкальном образовании сына. Его мастерство привлекает меня прежде всего; это уже потом, опуская в скрипичный футляр мелкую купюру, я читаю на обрывке картона: «Помогите похоронить маму».

Потом шел, и в душе шевелилось живое, царапающее чувство, подогретое звучащей вослед музыкой.

От этих раздумий о вновь образующемся социальном слое, точнее, социальном осадке, о современной популярной профессии и ее творческой сути меня оторвал «младой клерк лондонского Сити». Я называю так стройных молодых людей в белоснежных рубашках и темных галстуках. Они, стоит выйти в город, по нескольку раз встречаются на пути и, приветствуя тебя от имени канадской, немецкой — национальная принадлежность многообразна — фирмы, предлагают приобрести мелкий товар: чудо-фонарик, способный ярко светить, моргать и пищать, окажись он в тумане; обоюдоострые, на «раз» срезающие пятимиллиметровые гвозди кухонные ножи; неутомимый и, как утверждают, повышающий потенцию электромассажер и тому подобный шурум-бурум, как будто аналогичного добра у нас никогда не было, и вот оно приехало из-за тридевяти морей как самое сейчас необходимое почерневшим от реформ бывшим совкам. Впрочем, меня умиляют не товары, хотя я всегда с удовольствием и подолгу их рассматриваю, а дежурная улыбка предлагающих этот ширпотреб молодцев, их состояние внутренней неуверенности, будто бы они только что, после сумеречных посиделок с девочками на скамейке возле школы, где через слово отборный лагерный мат, открыли для себя возможность изысканно вежливого общения. Подвигнутые на это самосовершенствование процентом от продажи, они с трудом, но все же преодолевают неслыханный стальной зажим, словно начинающие нудисты, осмелившиеся вояжировать по городу нагишом, по самому его многолюдному центру. А что ж ты думаешь, друг «Самсунг», не так-то просто пусть и любезно, но все же приставать к первому встречному. Вот тоже новая для нас профессия. У нас ежели привяжется какой-нибудь тип, так и знай, у него нож за пазухой. Кстати, о бандитизме: сейчас и это делают профессиональнее — быстро, опустошительно и без предупредительного шума.

Но я отвлекся от своего «клерка», повстречавшегося мне уже возле самой киностудии.

— «Самсунг-электроник» приветствует вас! — произнес он натянуто-белозубо.

— Некогда, старик, опаздываю, — приложил я руку к груди.

— Я вас не задержу, вот, пожалуйста. — и он протянул мне яркий буклет рекламу товаров.

На обложке красовалась мадам Баттерфляй в аппетитной позе.

— Ну и сколько же за эту узкопленочную диву? — поинтересовался я.

— Это скромный подарок фирмы, — ответил молодой человек. — Приходите в наш супермаркет и центр обслуживания. Вот здесь адрес…

— Сенкью! — кивнул я и почти побежал к воротам студии.

Перед тем как бросить буклет в сумку, я еще раз взглянул на раскосую красавицу. Под правым глазом у нее было написано: «Изменим жизнь к лучшему».

С этим я и очутился за забором прославленного некогда кинокомбината.

Щорсовский корпус — это старое, но добротно построенное еще в тридцатые годы здание, расположенное в самом центре обширной студийной территории. В здании этом находится небольшой по нынешним меркам кинопавильон, где великий Довженко снимал своего «Щорса». Нынче весь этот дом с высоким крыльцом и балконом на толстых прямоугольных колоннах, дом, напоминающий помещичью усадьбу, освоила независимая телекомпания «Визави».

Пока добрался до студии, нос заложило со страшной силой. Как мама в детстве говорила, не нос, а полная табакерка. Ринулся искать туалет. Мужику уже за тридцать, а он соплив, как плаксивое дитятко, обделенное подарком на новогоднем утреннике. Это у меня аллергический ринит, говоря по-научному, ему все возрасты покорны: нервная реакция зимой на мороз, в июне — на тополиный пух, а в целом — на нашу вечно счастливую жизнь. Вот жалко, что из соплей еще не придумали что-либо производить: я был бы самый богатый поставщик. Поставщик Двора Его Императорского… Нет- Его Президентского Величества!

Занятый этими «полезными» размышлениями, я забрел в здание первого съемочного павильона и открыл дверь самого крупного и некогда наиболее посещаемого общественного туалета, открыл и… Мама, роди меня назад! Что же там творилось, ой-ёй-ёй! друг «Самсунг», я не буду описывать представшую картинку. Ты все равно этого не поймешь, тут твое электронное воображение не сработает, а если и поймешь, то от этого понимания в твоем крутом лобике, чего доброго, какая-нибудь плата перегорит.

Из глубины кафельного пространства, обозначавшегося прежде как курительная комната, а ныне более соответствующего бассейну с приспущенной водой, выпрыгнул мужичок в сильно засаленной и оттого поблескивающей, словно кожаная, кепочке.

— О, привет! — ошалело выдохнул он.

— Приве-е-ет! — нерешительно протянул я.

— Никита, старикан, ты чё, не узнал, что ли?

И тут я догадался, что этот мужик в засаленной кепочке не кто иной, как мой коллега, актер киностудии Юрка Никуличев.

— Хо, Юрбан, разбогатеешь, — прогнусавил я закупоренным носом. Погоди, я щас.

И нырнул в зону плотной загазованности.