Вера Юдина - Человек под маской дьявола

Наш скорый отъезд в Берлин, был не просто переезд — это было бегство.

Януша нам удалось вывезти с собой, несмотря на риск быть пойманными. Мне кажется, таким образом, Генрих пытался искупить свою вину за исчезновение наших служащих. Он видел, как я была к ним привязана, а я видела, как его терзает совесть. Я часто думала, что наших людей вывезли по его личному приказу, чтобы не столкнуться с проблемой переселения, хотя и старалась гнать эти страшные мысли прочь. Я смотрела на него и не хотела в это верить, но когда оставалась одна, не могла отогнать гнетущее чувство предательства. И в конце концов решила не думать об этом вовсе. Я привыкла к Генриху. Я уже не помнила своей жизни до войны, не помнила жизни без него и не знала жизни иной. Генрих стал моим единственным родным и близким человеком. Генрих и Александр. Мой светлый и родной мальчик, за спасение которого, я не уставала повторять Генриху: «Спасибо!». Я постаралась закрыть на все глаза. Начиная новую жизнь прошлое надо оставлять за спиной.

Мы въехали в Берлин. Город, поработивший половину Европы. Гордый, великолепный, могущественный, пугающий. Я с восхищением разглядывала высокие, средневековые здания и сердце мое наполнялось тоской. Темные дома, зеленые парки, красивые люди в дорогой одежде спешащие по своим делам, важно разъезжающие по улицам блестящие черные машины. Казалось этот город не знаком с тем ужасом, что творят его сыновья в чужих странах. Он продолжает жить своей жизнью. Война идет за его пределами. Он не знает ее истинного вкуса. Я не заметила, как по щекам потекли слезы. Генрих склонился ко мне и белоснежным платком поймал мою слезу, падающую с ресниц. Я вздрогнула и посмотрела на него.

— Скоро все закончится. — прошептал он, видимо боясь разбудить Александра. — И мы уедем в деревню. Там у меня дом. Александр пойдет в школу. У нас появятся дети. Все наладится, Анни. Скоро все наладится. Я обещаю.

Он говорил, так искренне, и я до сих пор не знаю, верил ли он сам в свои слова или просто хотел меня успокоить. Тогда я безумно желала верить его обещаниям. Я обняла его, и носом уткнулась в плечо, больно укололась обо что-то острое и отстранилась. Бросила невольный взгляд на Януша. Он сидел, сцепив руки на коленях, и нервно взирал по сторонам. Я видела, как дергается нерв на его правой щеке. Ему было страшно. Он чувствовал себя агнецом заявившимся в волчье логово. И уже не знал что было лучше, умереть там, в Варшаве, как многие его братья, или жить в вечном страхе здесь, в Берлине. Вот она страшная правда тех лет. Смогу ли я всегда закрывать на нее глаза?

Я посмотрела на Генриха. Он продолжал смотреть на меня таким же нежным взглядом, с тоскою и любовью. Я не выдержала, отвернулась и бестолково уставилась в окно. Больше я не плакала. Слезы высохли сами. Дальше мы ехали молча.

В Берлине мы разместились на окраине города, в красивом особняке Генриха, принадлежавшем его семье еще до войны. В доме служили только немцы, все они были истинными нацистами, и мне первое время не хватало того домашнего уюта, что царил в нашем доме в Варшаве. Я часто грустила, вспоминая, как мы с Евой пекли пироги, или украшали дом к Рождеству. Как весело проводили время, пока Генрих был на работе. Сердце протяжно ныло, и тянуло неприятной болью. Там, в Варшаве, среди своих обреченных друзей, я была своей, изгнанницей, отшельницей, одинокой узницей, такой же как они. А здесь, в чужом городе в чужом доме, мне приходилось играть роль надменной хозяйки. Служащие ждали моих распоряжений, и часто разочарованно кивали головами, когда я не знала как себя вести.

На Януша они все смотри презрительно, но предпочитали молчать. Их пугали даже его пальцы. Они каждый раз дергались и шарахались в сторону, когда видели как он что-то делает изуродованной рукой. Но несмотря ни на что, я за него не волновалась. Его положение в доме осталось прежним: он ел и спал в своей маленькой комнатушке, расположенной в помещении прежде служившим чуланом. Днем занимался с Александром. И передвигался по дому тихо, словно призрак. Только однажды Ханна, наша экономка, не скрывая своего отвращения поинтересовалась у Генриха:

— Неужели вы не в состоянии найти для мальчика другого учителя, чистой расы?

На что Генрих ответил:

— В Варшаве, моя невеста и мальчик привязались к этому субъекту, я не могу так открыто наплевать на их чувства.

Ханна успокоилась, немцы всегда были хорошими семьянинами, она знала это. Больше она не спрашивала, хотя изредка бросала гневные взгляды на Януша, не скрывая своего презрения и отвращения, при возможности не упуская случая оскорбить его грубым словом. Надо отдать должно терпению и воспитанию Януша, он никак не реагировал на ее злобные нападки. И лишь печально улыбался в душе прощая ее невежество.

Дни шли. Поражение Германии, несмотря на оптимистические прогнозы, было не за горами. Это чувствовалось во всем, в настроениях старшего офицерского состава, в их ужесточенных мерах в отношении евреев, советских военнопленных и даже своих же соотечественников, подозреваемых в антигитлеровском настроении. Не имея возможности обрушивать ярость на противника, ярость обрушилась в замкнутом кольце страны. Шли аресты, погромы и разбирательства. Предателей видели в каждом.

Войска, сражающиеся за Великую Германию на чужих землях, уже не думали о своих идеях и не наступали, могущественная, бесстрашная, великая и непобедимая немецкая армия, стараясь удерживать оборону на уже завоеванных территориях, начала свое позорное отступление.

В один из пасмурных вечеров, едва начали сгущаться сумерки, я с книгой уединилась в библиотеке, спрятавшись от шумной компании сослуживцев и единомышленников Генриха. В те времена выбор книг в Германии, на мой вкус был скуден, немцы уничтожили огромное количество книг, которые не соответствовали их интересам и взглядам на жизнь. Мне удалось найти книгу неизвестного немецкого автора, и удобно устроившись в мягких объятиях дивана, я погрузилась в чтение. Из приоткрытого окна дул легкий ветерок, загоняя в комнату свежий осенний ветер. Становилось легче дышать. Я полностью отдалась во власть романтики и великолепия старой Германии.

Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса, приправленные редкими смешками. Заиграл рояль, и голоса стали громче, видимо кто-то открыл в гостиной окно. Я прислушалась, и с первых нот узнала мелодию, это был торжественный, известный мне и любимый Венский Вальс. Я прикрыла глаза, наслаждаясь звуками музыки. Раздался громкий смех.

— Ты, Клаус романтик. — воскликнул незнакомый голос. — Чья это была идея? Никто уже и не помнит, но как они дрожали, когда слышали эти звуки. Как знамение.